– Завтрак, – объявил Мактиг. – Идемте. Хозяин любит пунктуальность.
Однако, когда мы вышли из каюты капитана, Мактиг не слишком торопился, и потому, войдя в столовую, мы уже всех застали за столом. Во главе стола сидел Бенсон, справа от него Пен и слева – леди Фитц-Ментон. Рядом с ней – Бурилов, доктор Сватлов сидел возле Пен, а дальше – Флора. Рядом с ней развалился Чедвик. Увидев нас, он вскочил и жестом пригласил Мактига занять освободившееся место. В его взгляде сквозила насмешка.
Мактиг вспыхнул и сказал:
– Сидите, Чед. Я сегодня позабочусь о докторе.
Флора бросила на него укоризненный взгляд. Я видел, как Бенсон взглянул на освободившееся место, потом на Чедвика, на Мактига, на мгновение задержался на Флоре, потом – на Пен.
Чедвик сокрушенно поник:
– О, простите. Я только подумал…
И не сказав, о чем он подумал, сел на место. Но Мактиг еще сильнее побагровел, а Бенсон снова обвел взглядом всех четверых.
На птичьем лице леди Фитц появилось восхищенное выражение. Она мечтательно сказала:
– В такое утро Бог любит свой мир разве вы этого не чувствуете, мистер Мактиг?
– Нет – хмуро ответил тот.
Леди Фитц вздрогнула, потом укоризненно погрозила пальцем.
– Тогда в вас нет гармонии. Вы настроены на неверные мысли, мистер Мактиг. Вы должны повторять: «Бог любит свой мир. Бог любит все что есть в его мире. Я часть Божьего мира. Значит, Бог меня любит». Вы должны повторять это снова и снова, пока не достигнете гармонии.
Я удивленно посмотрел на нее, – но она, очевидно, говорила искренне. Пен хихикнула и сказала:
– Начинайте, Майк. А мы все вас поддержим.
Преподобный Сватлов, казалось, слегка обиделся. В глазах Бенсона блеснули огоньки. Мактиг совсем залился краской и выразительно заявил:
– Вздор!
Пен снова хихикнула и воскликнула:
– О, Майк, как грубо!
Леди Фитц поддакнула:
– Очень грубо. Клянусь, вам сегодня очень плохо, мистер Мактиг.
И завтрак пошел как ни в чем не бывало. Тянулся он долго. Я все больше и больше удивлялся, чувствуя себя посторонним наблюдателем среди какой-то незнакомой мне фауны. Во время работы в больнице я, конечно, сталкивался с различными случаями душевных и умственных расстройств, но никогда не видел людей, которые, внешне оставаясь нормальными, проявляли бы столько странностей в речи и поведении.
Казалось, у них нет никаких сдерживающих начал. Они с абсолютной откровенностью говорили все, что придет в голову; впрочем, за исключением доктора Сватлова, да и тот все воспринимал с благожелательной терпимостью. В разговоре поднимались темы, которые обычно обсуждают только в очень интимном или научном кругу. Никто, даже Бенсон, казалось, не обращал никакого внимания на то, что чувствуют остальные. Время от времени кто-нибудь начинал сердиться, но на собеседников это никак не действовало: они продолжали оскорблять, обсуждать или анализировать друг друга, словно говорили о лабораторных кроликах. В течение последующих дней я постепенно привык к этому, но в первое утро бывали минуты, когда я чувствовал себя совершенно сбитым с толку.
Бурилов хмурился и не принимал участия в общем разговоре. Время от времени леди Фитц что-то шептала ему, но он только качал головой и что-то бормотал. К концу завтрака она взяла его за руку, похлопала по ней, после чего на своем образцовом английском сказала:
– Алексей, скажи нам, что тебя тревожит? Твоя аура потемнела. Твои поля негармоничны. Они зловещи, Алексей. В одиночку я с ними не справлюсь. Расскажи нам, дорогой друг, что тебя беспокоит. Освободи свой мозг, раскрой его перед нами. Все сконцентрируются и заполнят его добрыми мыслями. Ну же, мой друг!
