– Ты ела на обед arroz y habichuela con pulpo[8] в кафе у Далии?
Иоланда тряхнула головой от удивления и заехала ему по уху. Уинстон поднял руки, купаясь в самообожании.
– Я разбираюсь в грудном молоке. Мне бы выступать в телике. Я мог бы сосать женские груди и отгадывать, что тетки ели на завтрак. Вот это была бы работка! «Яичница с сыром и луком, блины с голубикой, слегка смазанные маслом».
– Завтра не облажайся с дитем.
– Одна наколка!
Зевая, Иоланда скрылась во тьме коридора.
– Спокойной ночи, Борзый.
– Не смей видеть сны о Джорджо Джонсоне!
Уинстон усадил Джорди получше и прицелился пультом в темный прямоугольник телевизора. Тот включился с благодарным щелчком. На экране мальчик болезненного вида играл с кем-то в мяч. Камера переключилась на крупный план. На бледном лице выделялись две черты: высокие бугристые скулы и полупрозрачные, как мушиные крылья, веки, испещренные варикозными капиллярами. Ссохшуюся голову ребенка прикрывала бейсболка размеров на пять больше, чем нужно. Камера «отъехала» и кто-то кинул парню бейсбольный мяч. Тот неуклюже поймал его двумя руками в совершенно новую перчатку-ловушку. Отправив мяч обратно, мальчик повернулся к камере:
– Меня зовут Кенни Мендельсон, мне десять лет, но у меня хрупкие кости восьмидесятисемилетней женщины и прическа, как у пациента химиотерапии.
– У тебя еще есть чувство юмора, – вставил Уинстон, наклоняясь к Джорди. – У чувака это… как называется эта болезнь? Старохрычит или что-то такое.
Уинстон опасливо поднял все конечности Джорди по очереди, выискивая в подмышках и других углублениях странные пятна или высыпания – все, что может быть признаком подобной врожденной болезни.
– Держись, чувак, – сказал он телевизору. – Я-то знаю, что такое – повзрослеть раньше времени.
Он провел рукой по спинке сына, считывая выступающие косточки и складочки жира, как знакомый текст, набранный азбукой Брайля. Уинстон миновал плечо и остановился на правой ключице, где зелеными печатными буквами по молочно-шоколадной коже Джорди было выведено: «Бомба!» Он вздохнул.
– Бомба! Блин, никто уже даже не говорит «Бомба!»
Остается надеяться, что с возрастом тату сойдет. Как бы то ни было, светлокожие дети годам к пяти темнеют…
Следующий блок социальной рекламы был посвящен программе «Старшие братья». Лысый черный актер, которого Уинстон помнил по эпизодическим ролям в давно закончившихся телесериалах, шел по улице размеренным властным шагом. Он подошел к молодому черному парнишке в полосатой рубашке поло, положил руки ему на плечи и заговорил поставленным опереточным баритоном:
– Указать путь в среде, лишенной ориентиров, – моральное право, нет, даже священный долг каждого афроамериканского мужчины. Не так ли, Кларенс?
Кларенс посмотрел на его подбородок и улыбнулся.
– Да, сэр!
– Покажи им, чему я тебя научил.
– Сейчас?
– Да, сейчас.
– Как-то в полночь, в час угрюмый…[9]
Молодой Кларенс принялся декламировать предельно сокращенную версию «Ворона» По, кстати, вполне прилично, лишь долю секунды помедлив перед «завесами пурпурными» и к завершению перейдя на подобающий мрачный пафос:
– И душа моя из тени, что волнуется всегда, не восстанет – никогда!
Кларенс поклонился, а актер, с глазами, полными слез, повернулся к камере и сказал:
– Ну разве это не юная Тереза Дулитл? Сделайте мечту чернокожего мальчика реальностью, звоните прямо сейчас.
Уинстон постарался запомнить номер, указанный на экране.
