Иоланда продолжила:
– В киске сила сильная, и Джорджо Джонсон выпустил ее наружу, всю целиком. Его острый язык вклячился в преисподнюю моей горячей, сочащейся мохнатки…
Иоланда все читала, а Джорди тем временем подполз к Уинстону и обхватил его голень, как коала ветку эвкалипта.
– Кошмарное дерьмо, да ведь? – тихо спросил Уинстон. – Ты заметил, что ни у одного женского персонажа нет имени? Их зовут «Сестра-дитя», «Мама-кукла», «Кузина», «Королева Тетка Женщина Чистая Любовь». Всякая «мы одна семья», сестринская белиберда. Эти долбаные книги надо продавать с набором для вышивки и африканскими тюрбанами. Ты, парень, не беспокойся. Я тебе как-нибудь почитаю про Пеппи Длинныйчулок.
Джорди расцвел беззубой улыбкой.
– А, ты любишь ее, да? Ты помнишь, что наша Пеппи не носит трусиков?
Прикрыв сыну уши, Уинстон задумался, как противопоставить душеспасительной литературе Иоланды авторов своего разлива. Он представил, как вырывает книгу из рук жены, бросает на ковер и перебивает ее феминистические чувственности тестикулярными, мачистскими текстами. Порция сутенерской прозы от Айсберга Слима или Дональда Гойнса могла бы восстановить равновесие полов в их отношениях.
– Уинстон! – завопила Иоланда.
– А, что?
– Посмотри на ребенка?
Джорди ввинтился под рубашку Уинстона и принялся мять и сосать пухлую отцовскую грудь. Иоланда пришла в бешенство.
– Ты видишь? Видишь? Мальчику уже год, а он даже не понимает, кто есть кто из его родителей.
– Он знает, что я его папа, – ответил Уинстон, вытирая слюни с соска.
– Тогда он не знает, для чего папа нужен, потому что ты целыми днями где-то шляешься!
Выдохнувшись, Иоланда потерла переносицу.
– Уинстон, что ты собираешься делать?
Уинстон ничего не ответил и повернулся за мужской поддержкой к Джорди, который оседлал его бедро. Но сын, казалось, вопрошал: «Да, ниггер, что ты намерен делать?»
При виде грустного личика ребенка у Уинстона внезапно включились инстинкты домашнего умельца. Ему вдруг захотелось починить текущий кран, подмести тротуар перед домом, проверить, не расшатались ли детские решетки на окнах. Его предупреждали, что рождение ребенка многое изменит. Сделает его более ответственным. Не таким импульсивным. Уинстон поклялся, что отцовство не переменит его, по крайней мере не надолго. По опыту других отцов-неудачников он знал, что послеродовая совестливость держится примерно год. После этого все возвращалось на круги своя, даже с большим усердием, чем прежде: Мне надо детей кормить, брат, детей, блин, кормить. Какой смысл изменяться человеку, если обстоятельства остались те же? Будь ты трижды ангелом в аду, это все равно ад. Уинстон вытащил из кармана листовку Вильфредо Сьенфуэгоса.
Он снова прочел призыв: «Остановим насилие». Зачем?
Иоланда взъерошила жирные волосы Уинстона и поцеловала его в щеку.
– Уже не ляжешь?
Уинстон кивнул.
– Оставь мне немного денежек на кино.
– Только не читай Джорди про Пеппи Длинныйчулок. Еще сделаешь из него любителя белых девочек.
Иоланда почесала затылок.
– Я могу завтра доверить тебе ребенка?
– Конечно!
– Никакой выпивки, никакой травы. Джорди – твой сын, а не какой-нибудь знакомый из твоей программы реабилитации.
– Говорю тебе, это не повторится. Господи, одна татуировка!
Когда она повернулась, чтобы уйти, Уинстон ухватил ее за пояс, притянул к себе, как йо-йо, и вытянул губы для поцелуя на ночь. Иоланда не заставила себя ждать. Потом губы Уинстона в несколько влажных чмоков перепорхнули с губ Иоланды на ее грудь. Обследуя кончиком языка отвердевший сосок, он накрыл ртом ареолу и медленно сжал губы. Язык оросила струйка молока. Иоланда застонала от боли и удовольствия.
