– Кто под ногами? Ты о чём, Лариса?
– Крестик говорю, как же Леонид Самойлович будет без него? Боюсь, как бы чего плохого не случилось!
– Что плохого может случиться? Не замечал за Леонидом суеверий.
– А у меня что-то в груди защемило, как будто беда какая случилась.
– Ничего плохого случиться не может. Вот если бы он потерял крестик, тогда, конечно, да! А если подарил, то это в благость ему и тому, кто примет этот дар. Крестик это к добру, к счастью! Выбрось из головы мрачные мысли, всё будет хорошо… даже если крестик и переподарен. От матери, говоришь… хм… – удивился Реваз, – дорогой подарок… ценный… честно говоря, не знал… хотя много раз видел этот символ христианской веры на его груди… и вот только сейчас это впервые услышал от тебя.
– Удивительно, а я думала, ты знаешь.
– Вот, как видишь, не знал. Помню, говорила, что заезжал с фронта в Омск, проведал тебя и Раису Николаевну, но чтобы ты говорила о крестике, не припоминаю. И как же ты могла его видеть на груди его? Он что… раздевался при тебе?
– Не говори глупости, Реваз. С дороги он, умывался под рукомойником, вот крестик и выбился из-под воротничка мундира. Я тогда ещё сказала, что красивый он… крестик-то… массивный… видать старинный. Он и ответил, что крестик подарок от матери его, а ей он достался от её матери, а той от отца её… прадеда Леонида Самойловича. А не говорила, потому что запамятовала, разве ж упомнишь всё, о чём говорили в тот день. А вот сейчас ты сказал, я и вспомнила… Нынче день как год. Разбои, крестьянские смуты, по ночам выстрелы, а по утрам на улицах ограбленные, изнасилованные и убитые. Даже тот день, когда Леонид Самойлович принёс в мой дом тяжёлую весть о гибели отца, слегка сгладился временем, а сейчас вдруг всё так резко всплыло из памяти, как будто это было вчера, но уже не со мной, а с той далёкой девушкой Ларисой.
– Редкостного благородства был князь Пенегин Григорий Максимович. Добрую память оставил о себе всем, кто знал его.
– Кроме того подлеца, который убил его, – ответила Лариса, утерев рукой повлажневшие от слёз глаза. – Князь, княгиня… Когда это было! Сейчас за одно это слово могут расстрелять.
– И без всякого суда и следствия, потому забудь своё прошлое… Помни лишь легенду свою… из пролетариев ты. Колчаковцы расстреляли родителей твоих в Омске, ты бежала в Барнаул, где тебя приютили Филимоновы. А титулы… Бог с ними… с титулами, не в них дело, а в борьбе нашей с большевизмом. Придёт наше время, всё возвратим. Сатанинский век короток. Хотя борьба с ним будет долгая. – Реваз тяжело вздохнул, недолго помолчал, затем резко, как отрубил, проговорил, что в данный момент его волнует не столько сам Парфёнов, а жена его Мария. – За Марию Ивановну беспокоюсь.
– Что? – с тревогой в голосе проговорила Лариса. – Беспокоишься за Машу? С ней-то что? Переживает, понятно, так в доме же своём… с матерью и детьми.
– Ежели бы так… Видишь ли, решила проводить Леонида. Пришла вместе с братом своим на берег, а там как вцепилась в мужа: «Никуда, – сказала, – не отпущу одного! Вместе жили, вместе и умрём!»
– Как это так – умрём! – тревожно воскликнула Лариса.
– Образно сказала, – ответил Реваз.
– Фу ты, Господи! – выдохнув тяжесть из груди, более спокойно проговорила Лариса. – А я уж было подумала, беда приключилась.
– Не беспокойся. Нет никакой беды. Глупость… с её, да и с его… Леонида стороны. Прижалась к нему, как влилась, так и вошла с ним в лодку. А он и не против. Такими их и провожал… прижавшимся друг к другу, пока не скрылись в темноте. Благо, тихо всё прошло, без громких рыданий. Оно хоть и сумерки уже были, но мало ли что… народ-то он разный… кто-то в постель укладывался, а кому-то в благость время тёмное! Там лишние уши страсть как не нужны были, тайно всё делали, и опытный глаз мог запросто определить, что неспроста в ночь уходит лодка с людьми. Вот и говорю, время нынче беспокойное. Провожал, тихо было, а как там… дальше… одному Богу ведомо!
