Долбила, долбила артиллерия. Юнкера обстреливали из Кремля пулеметным огнем «Метрополь» и Охотный ряд. Для того чтобы прекратить этот обстрел, орудие с Лубянской площади стало бить по Спасской башне. Одновременно по башне начали стрелять и орудия «Мастяжарта» с Швивой горки. Один из снарядов попал в башню. Кремлевские часы остановились… Артиллерия в упор била по Никольским воротам. Каждый залп её казался оглушительным, каждый залп – словно в самое сердце не Москвы, а Юрия Сергеевича бил.
Кремль, переживший татар, поляков и французов, пережил и большевиков. Но повреждения всё же были значительны. Небольшая комиссия во главе с митрополитом Тихоном, в которую вошёл и Миловидов, была допущена для осмотра. Горькое зрелище довелось увидеть Юрию Сергеевичу. Пробиты были купол Успенского собора, стены Чудова монастыря и собора Двенадцати апостолов, обезглавлена Беклемишевская башня. Драгоценные украшения, церковная утварь лежали в пыли, стены храма Николая Гостунского исписаны непотребными надписями, на месте, где хранились мощи святителя Николая, устроено отхожее место, образ самого Чудотворца на Никольской башне – расстрелян. На Соборной площади в луже крови лежал убитый юнкер… Ещё не ведал в тот час Миловидов, что короткие дни боёв не только покалечили великую русскую святыню, но и стоили жизни его сыну…
Кадет первого корпуса Серёжа Миловидов вместе с товарищами оборонял Лефортово. Пуля попала ему в шею. Рана оказалась тяжёлой, но при своевременном хирургическом вмешательстве Серёжу можно было спасти. Но откуда было взять врача в тот момент?
Страшной была эта утрата. И вдвое тяжелее она была от того, что пришлось выслушать Юрию Сергеевичу от жены. Мари не чаяла души в сыне, он был её отрадой, её гордостью, и в гибели его она обвинила мужа.
– Ты во всё виноват! Ты один! Ты убил его!
– Помилуй, Мари, чем же я..?
– Я говорила тебе, что нужно уезжать из этой проклятой страны! Ещё весной я говорила тебе! Если бы ты думал о нас, то Серёжа был бы жив! Но тебе же всегда не было до нас дела! Тебе любая твой экспонат был дороже нас! Твоя работа! Вот, что для тебя было важно! Я ненавижу твою работу! Твой музей! Тебя!
– Мари, не надо так…
– Ты погубил мою жизнь! Господи, если бы я знала! Скажи честно, ты хоть раз подумал в эти дни о нас?! О Серёже?! Только не ври! Ты думал о Кремле! Об исторических ценностях! О мёртвых стенах ты думал! А о нас забыл! Ты сам мёртв, как эти твои экспонаты!
Миловидов не спорил, не пытался защитить себя. Правда, он больше думал о расстреливаемом Кремле, почему-то не вспомнив о том, что его родной сын тоже может быть среди восставших… Правда, он отказался уехать заграницу, когда на этом настаивала Мари. Он не мог уехать. Не мог покинуть своей Москвы, своего музея. Как бы ни было трудно, он не смог бы жить вне этих улиц, церквей, домов. Он должен был оставаться в Москве, чтобы попытаться сохранить хоть что-то, не дать разграбить всё. Мари не могла этого понять. Но ведь он же не противился, чтобы она уехала без него…
Юрий Сергеевич слушал сыпавшиеся на него чудовищные обвинения, не поднимая глаз, не смея возразить. Он чувствовал себя виноватым за всё и перед всеми. Ему хотелось хоть как-то утешить жену, но для неё во всех бедах и неприятностях уже давно не было лучшего утешения, чем изводить мужа, подливать масла в мучительный огонь, и без того пожирающий его. Оттого-то так стремился Миловидов бывать дома реже, оттого-то и уходил так часто. Но теперь и уйти не смел. Он должен был дать ей излить всю боль, принять её на себя, терпеть…
