Но, несмотря на все скандалы, не думал, не представлял Юрий Сергеевич, что Мари настолько ненавидит его. Эта бездна ненависти, сдерживаемая прежде, выплеснулась на него, сломленного несчастьями, теперь, когда не стало Серёжи. Слушал Миловидов жену и содрогался. Может быть, просто помешалась от отчаяния? Не ведает, что говорит? Нет, понимала. Понимала и с каким-то наслаждением додавливала, добивала лежачего:
– Все твои мёртвые экспонаты теперь перебьют и пожгут! И правильно! А ты им принёс в жертву нас! И поделом тебе! Это тебе кара! За мои страдания! Но теперь хватит! Довольно я мучилась! Мы с девочками уезжаем! В Париж! Вон из этой проклятой страны!
Угрозу Мари сдержала. Она уехала через несколько дней после похорон Серёжи. Напоследок хотела ударить ещё больнее:
– С девочками можешь проститься только в моём присутствии!
– Мари, пожалей меня хоть немного. И их пожалей. Дай хоть проститься нам. Хочешь, я перед тобой на колени стану?
И стал бы. И молил бы. Ради девочек, ради того, чтобы в последний раз обнять их, крошек бесценных, без надзора их безумной матери. Уже не осталось гордости… Но умилостивилась, разрешила и так.
Девочки, два ангела, в отличие от Серёжи, копии отца, плакали навзрыд, льнули к Юрию Сергеевичу, а он не находил слов, что сказать им в этот час, сам не мог сдержать слёз. Конечно, Мари права была, что увозила их. Не дай Бог случилось бы и с ними что-нибудь… Но больно: неужели не вернуться больше в Россию? Неужели их никогда не увидеть больше?
Ехать провожать на вокзал Мари запретила. Простились у дома. Нагруженная пролётка отъехала, стуча колёсами по мостовой. Из неё смотрели на Миловидова две заплаканные мордашки, махали, кричали что-то… А в нём мешались два чувства: облегчение от того, что уехала Мари, и горечь ставшего полным одиночества. Уехали (безвозвратно – понимал Юрий Сергеевич) девочки, погиб Серёжа, пропал Лёвушка… От Лёвушки, с фронта, уже несколько месяцев вестей не было. Жив ли?.. Большая фотокарточка его со стены смотрит материнскими, Вериными глазами. Так похож на неё! Только серьёзный всегда, неулыбчивый. А Серёжа – наоборот. Смешливый. На фотографии – улыбается широко. Нельзя поверить, что его уже нет. И девочки… Самые дорогие, нежно любимые…
После отъезда Мари Юрий Сергеевич почти переселился в музей. Сидел в старом, залатанном пиджаке в своём кабинете, бродил по залам, чувствуя себя едва ли не призраком. А однажды в музей явились пятеро. Трое солдат и пара плюгавых субъектов, которым на лбу можно было бы вывести одно слово – Хитровка. Миловидов почувствовал холодок внутри, спросил:
– Что вам угодно?
Вошедшие ухмыльнулись. Они стояли перед ним, глядели насмешливо на тщедушного профессора, двое лузгали семечки, плевали на пол. Ото всех явственно тянуло спиртным.
– Деньги есть?
– Помилуйте, откуда?
– А водка?
– Нет…
– Тогда отойди-ка в сторону, мы сейчас тутошнее добро реквизировать будем. Ишь, буржуи! Попрятали ценности, а народу с голоду пухни?!
Оборвалось всё внутри. Разграбят то, что десятилетия собиралось. Разграбят, разобьют, изгадят… Преградил путь, чуть назад отступая:
– Вы не имеете права… Товарищи, это же музей… – лепетал севшим голосом.
Хохотнули. Один из хитровцев молниеносно подставил Юрию Сергеевичу подножку, и тот упал на пол. Очки отлетели в сторону. Миловидов протянул руку, чтобы взять их, но чей-то сапог наступил на них и раздавил с хрустом…
