на бородку». Эта языческая традиция ведет свою родословную из глубины веков.
Анисья знала, в какой день насыпать муки на стол и когда стопить баню. Сказано вечерось, значит вечерось. Сбросив с себя в предбаннике пропотевшую лапотину[80], Сергей долго и ожесточенно парился, витая в мыслях о завтрашнем дне. От души напарившись, облачился свежее, прокатанное вальком нижнее белье, сшитое Анисьей из синей китайской дрели. Вечером все домочадцы долго пили чай в горенке, пропахшей ароматом мяты, развешенной пучками по стене, и даже Степа страдавший плохим настроением, угнетавшим его целых полдня, уминал один за другим такие любимые им колоба.
Следующим утром сговорился он пойти с Прошкой рыбачить карасей. Когда приехал отец, привезя плуг, Степа сидел на предамбарье[81], налаживая нехитрую рыбацкую снасть – нестроганый таловый прут, леса из конского волоса, поплавок – гусиное перышко, грузило – камушек и лишь один крючок был покупным. Иглянки, так звали деревенские сорванцы крючки, можно было купить в лавке у Марка Нижегородцева.
На днях, или как говорили гураны-забайкальцы «надысь», нагрянули в лавку к деду Марку внучонок Степа с закадычным другом Прошкой в надежде разжиться китайским леденцом на палочке. Баловал казалось такой скупой Марк своих внуков.
Тот день врежется в память Прошки на всю его оставшуюся жизнь. Марк только что вернулся из города, накупив всякой всячины, от кашемировых платков с кистями до уже известного нам плуга всемирно известной марки «Липгартъ». На радостях подарил он внучонку Степе мечту каждого деревенского пацана – новенькую с иголочки казачью фуражку. Не осталось от него незамеченным лицо Прошки – вот повезло же Степе с дедом, мне бы такого деда или хотя бы фуражку!
И что вы думаете? Подозвал Марк его к себе, и сняв с полки, натянул казацкий картуз с желтым околышем на оторопевшего пацана. Прошка вначале не мог поверить своему счастью. Это на самом деле мне? Сунув еще по леденцу, Марк шлепнул тяжелой ладонью по прилавку. Все, бегите на улицу. Не отвлекайте.
Весь день щеголял Прошка в новенькой фуражке, и спать бы лег в ней, если бы не заругалась мать.
Разряженный, в такой же как и друга Прошки фуражке с желтым околышем, в голубенькой сарпинковой рубахе в беленький горошек и синих дрелевых штанах, пошитых матушкой из материала купленного у контрабандиста Лехи Разуваева живущего в грязном переулке, приткнувшегося окурком к Акатуевской улице, расположился Степа на предамбарье, распутывая узлы и петли в лесе. Младший братишка Сергунька ухитрился достать с вышки[82] лежащую там снасть и поучился забрасывать, пытаясь попасть крючком-иглянкой в поросячье корыто. Спутав, положил на место. Не я мол это, так и было. За этим занятием, распутывать лесу, и застал отец сына.
– Ты куда это лыжи навострил? – осведомился он безо всяких там цацек, которым учили в поселковой школе.
– Утрось карасей с Прошкой рыбачить на Парфенову.
Парфеновой звалось озеро, где водились караси с лопату, малую саперную правда.
– Вот и я говорю, иди Гнедка с выгона пригони, завтри утрось залог на заимку пахать поедем, там на озере и порыбачишь.
Степа сполз тощей задницей с отполированного до блеска бревна предамбарья, заныл, надеясь отлынить.
– А чё Мишка не может, все я да я.
Когда уже обещал тятя, что в степь к абе Бурядаю могу поехать и вот на тебе бабушка Юрьев день. Даже на рыбалку сходить некогда.
