– Схожу обязательно, Мария Петровна. Спасибо вам. Я сейчас заходил по дороге к маме, на кладбище. Венок я положил на её могилу. Почему она умерла? Она же еще молодая. Не болела? Не жаловалась?
– Спроси у отца. Он все знает. Знаю только. Об этом в деревне, вовсе болтают. И я молчать не буду. Накануне к ней, заходила эта, вертихвостка, с которой он теперь сожильствует. Не знаю. Что там между нею было? Этого я не могу сказать. Утром, после нее, мамка твоя, Володька, почувствовала себя плохо. Я была с нею тогда. К обеду, при мне, закрыла глаза. Так поспешно и, ее похоронили. Отец твой больше расстарался, чтобы её не резали.
С помощью Марии Петровны, он все же, чуть покушал. После, из самовара, который углем топился, попил и чая. Чуть, конечно, от этого завтрака взбодрился, почувствовал прилив сил. Затем снова, вместе с Марией Петровной, вышел на крыльцо, присел, закуривая свою очередную сигарету. Мария Петровна, ему ничего не сказала, что он, Володька, курить начал. Да и сыновья её, что уж там, тоже пыхтели. За бесплатно еще. Если верить сыновей. У попа, рядом с монастырем, был магазин. Там у него и спиртное продавался, и сигареты. За то, что они работают у него, он угощал их сигаретами, и водкой. Дома еще сдерживали себя, а на улице, оба сразу хватались за курево. По началу, она злилась, колотила их кулаком, непутевых, по спинам; смешно даже, отсылала воздушно еще попу свое проклятие, что курить он их приучил. Но толку. Вскоре отстала. Поняла, её доводы не доходят до них. Махнула на это рукою. «Главное, – говорила она себе, – голову не теряли, при нынешней такой жизни».
Гордилась она, конечно, сыновьями. Ну и что! Не всем же ученными быть. Кому – то надо работать и на земле. Слава богу. Оба рослые, здоровые. Не болеют. Год всего между ними разница. Скоро, старшему сыну, в Армию. Но ей, по-матерински, все равно страшно, как бы и её сына, не отправили служить в Чечню. Убивают же там солдат. По телевизору показывают. И сын, говорит. «Раз надо, куда я денусь, мама. А достать справку, как ты советуешь, кто её мне даст? Справку эту…». Пока не трогают, а завтра…
– Володька, ты как? Я пойду, может? Дома много дел. Да и дочерей надо в школу проводить. Ты как, здоров – то сам? Ладно. Попозже забегу. Расскажешь мне, как ты с отцом там поговорил.
Она уходит, а Володька все еще сидит, тоскуя своим вынужденным одиночеством. Он, конечно, понимал, разговор с отцом ему надо. Но проще было бы ему сейчас. Встать, схватить свою дорожную сумку, отправится назад в город. На кладбище был. Тут теперь, ему в деревне, просто делать нечего сейчас. Знал он. Отец ему при встрече, ничего нового, все равно, существенного не добавит. А смотреть на него, как он изворачивается от его ответа, этого удовольствия ему, даром не надо. Конечно, ему жалко, терять эти дома. Бревенчатый дом, еще добротный был. Еще несколько десяток лет простоит. Да и каменный, новый дом, было жалко ему терять. По сути, он, если откажется от этого добра, у него за душою ничего в перспективе не будет. Бомжатником, бездомным, по сути, окажется. А сегодня иметь свой собственный дом, пусть даже, если он совсем в город переберется, у него все равно не будет в обозримом будущем своего дома. На зарплату журналиста, где он сейчас учится и работает в областном городе, не заработать ему не в жизнь. А перебраться куда – то в Москву, как другие делают сегодня, на работу, он еще не закончил вуз. Так что, хочет он, или не хочет, а забежать в сельскую администрацию все равно ему придется, и переписать эти дома на свое имя, тоже, видимо, надо. Он не совсем же идиот. Но прежде всего, почему он так решил? Ни с того, ни сего, пришло ему в голову, позвонить к Моно Лизе, посоветоваться с нею, на счет этих домов. Почему он решил загрузить своими проблемами и её? Отчаяние? Или, тут, он почувствовал родственное к ней чувство? Так как она, его старше и опытнее в этих делах, что ли? Трудно было сейчас понять его логику.
