– Кушать же ему надо, – говорила она на ходу, разговаривая с собою. – В доме у него, знаю, шаром покати, ничего ж нет. Горе – то, какое. Сидит. Пропадет ведь? Весь потемнел.
Раньше, в его памяти, она как – то тихая, вроде, была. Семья, конечно, у нее большая. Четыре рта. Два сына. Уже взрослые. Погодки почти его. И эти девочки, дошколята. Четыре рта. А с ними, шесть ртов. Слава бога, вовремя спохватились, в огороде, вроде, все посадили. Картошка своя. Лука тоже. Огурцы, помидоры, капуста, свекла, все свое. Еще на зиму, дополнительно, в хлеву, поросёнка держали. К зиме, с мясом будут. Еще и корова у них есть. Но, в этом году сухо было, сена мало сготовили. Придется ремни потуже затянуть им. Муж у неё, еще в силе, подрабатывает. Повадился, ездит на заработки, то в Москву, то, Нижний… недавно, вот, оттуда он. С деньгами приехал. Но больно уж сильно похудел, он там у неё. Видимо, на сухом пайке сидел. Глядеть на него больно. Говорит еще, к зиме поедет в Москву. Строить там какой – то дом. Дай бог, здоровье бы ему. Так рассудительно разговаривает, она сама собою, в каждый раз, когда он временно оставляет семью, отправляясь на эти вынужденные заработки.
Все это она, собрала на скорую руку. Что под её руку попадалась. Сыновья, уходя утром шабашничать – строили они у одного продвинутого местного попа, для него каменный дом, с основания, мясо не стали есть. На столе он так и остался. Никто не стал есть. Яйца приготовлены были для дочерей. Ничего, она еще до их школы, успеет сварить. Молоко у нее еще есть. «С голоду не помрут, – говорила она, торопливо собирая со стола, для Куренкова младшего этого кушанья. Она ведь догадывалась, он с дороги голоден. – Хорохорится сам еще. Присел, у всех на виду, на крыльцо, бросает вызов своему отцу. Господи! Что делается – то…»
Бесстрашная она была женщина в деревне. Все плачутся, от этой нынешней плохой жизни, ругают почем зря этого алкаша Ельцина, а после, за одной, и этого его преемника – премьера, в придачу. А если уж совсем ей плохо становилось, просто всем говорила: «Что плакаться, слезы напрасно лить. Никто ведь нас не поможет. Кому мы нужны теперь. Мы брошенные. Колхоза же нет». Муж у нее, последний раз шабашничал в Нижнем Новгороде. Денег в доме нет. Даже сахара купить, не было возможности. Дочери капризничают, кричат на нее. «Без сахара, чаю не будем пить». Нашла ведь выход. И деньги, кое – какие нашлись. Продала заезжим татарам барана, которые с рынком в районе связаны, последнего, который у нее, во дворе был, вышла из трудного положения. А там и муж приехал с деньгами. Немного привез, но было радостно ей, что в семье теперь, есть какие – то деньги. А Володьку ей, конечно, жалко. И с отцом его, теперь ей не понять. Мужик, как мужик был. Первый коммунист был в деревне. Пример с него все брали. А что учудил? Связался с этой, работающей в местной сельской администрации, то ли секретарем она там работала, то ли, еще кем.» Их там сейчас не поймешь, чем они там занимаются. Подобрали эту власть, делают, что хотят с нами»,– говорила она иной раз мужу, плача, на его груди, изредка навешавшей ей, из разных городов.
– Володька, – обращается она Куренкову, все еще сидящего на крыльце, у своего родительского дома. – Ты бы зашел в дом. Я тебе бы подогрела завтрак. Покушать же тебе с дороги надо. Что ж, ты так, убиваешь себя, – оттирая подолом мокрые глаза, говорит она, помогая подняться ему с крыльца. – Идем, идем в дом. Покушаешь, потом, делай, что хочешь. Хочешь, сходи к отцу. Поговорить надо тебе с ним. Он тоже теперь, отшивается в сельсоветских кругах. Не знаю, какую он должность там отхватил. Взяли его туда, люди говорили. Говорили еще, или просто болтают, эта его она способствовала, чтобы он там трудился.
