– Откуда лужа? – сокрушался он. – Дождя же давно не было.
А вокруг, куда не глянь, простиралась от горизонта до горизонта, не вспаханные паевые поля бывших колхозников, с култышками бурьяна. Неприглядный вид, сегодняшней провинции. Небо, вышине, выглядело неприветливо, бледно серо, и уходило стремительно за горизонт, к деляночному лесу.
– Что? – ухмыляется ему Иван, не ласково. – Мрачновато? Давно из деревни уехал ты сам?
– Давно.
– Учишься, что ли в городе?
– Учусь, – говорит ему Куренков. – В университете. На журналиста.
– Ну, давай тогда, на пару закурим. Ехать осталось немного. Вон, ближе к лесу, там уже твоя Алексеевка. А места у вас красивые. Не морщься. Не придумываю. Бывал я у вас не раз. Сам я из районной станции. Подрабатываю, а основная моя работа связана в депо. Работаю я там путейцем. Приеду, вот, от тебя, пойду на работу.
– Не тяжело так вам?
– . Мне чуть по легче. Машина у меня. А мои товарищи по работе, кулаки грызут. Зарплату по много месяцу не выдают деньгами. Водками, и порошками для стирки белья, расплачиваются. Вон, вдали уже вижу твою деревню.
Да, а и правда, почти у самого «деляночного» леса, вдали от дороги, с лева уже, виделся монастырская церковь с куполами, на этом сером фоне. А чуть поодаль, теперь уже виден был, карьерный пруд, и его деревня – Алексеевка.
Все это было видно, как с картины полотна. Да еще, почти у самого въезда деревни, все также с лева, виден был еще, придавленное серым небом, деревенское кладбище. Туда и попросил он Ивана, направить свою машину.
– Хочу с кладбища начать, – говорит он Ивану, приглушенным голосом. – Спасибо вам, что довезли. Деньги я вам отдал. Спасибо. Дальше я, после кладбища, дойду до дома пешком.
А у кладбища, когда Иван отъехал, первые минуты, он как бы даже окаменел, боялся сдвинуться с места. Да еще эти, предательские слезы, не вовремя, обильно потекли по его окаменевшему лицу. Что и говорить, никому этого не испытать в жизни. Присел обессилено на корточки, задымил свою сигарету. Он не оттирал слез, со своих щек. Они все катились, катились, лезли по ложбинам: ноздри, нос, к губам. А он, все курил, хрипел, давился дымом. Затем, поднял голову к серому небу, захныкал, как когда – то в детстве. Призвал к помощи даже, Моно Лизу, дозвонился до нее.
– Ты где? – сонно переспрашивает она у Куренкова. – Я, Володя еще сплю. Ты уже доехал?
– Я у ворот кладбища, Лариса. Боюсь я. Жутко мне.
– Ты, Володя, сильный. Я знаю. Ты сможешь. Ты где – то сидишь?
– Я на корточках, у ворот. Боюсь переступить. Плачу.
– Я тебя понимаю, Володя. Встань. Иди. Поклонись маме. Положи венок на её могилу. Ищи её, где свежие могилы. Не заблудишься.
После разговора с нею, он, вроде бы, даже чуть успокоился. Он встал, дёргано отряхнул с себя, и, оттирая слезы рукавом, вошел с трепетом в ворота кладбища. Даже позабыл перекрестить себя.
Могилу мамы, он отыскал без труда. Ее и не надо было искать. Она была похоронена в той части кладбища, где её мама, была похоронена. То есть, бабушка его, которую он помнил, конечно, смутно. Но все равно ему было страшно подходить к могиле сейчас. Почему она умерла, ему еще предстоит узнать, когда домой придет, сходит, вынужден он дойти до него, поговорит с отцом. А пока положил на мамину могилу венок, привезенный им собою, из города. Прикрепил, прижав холодными комками глины. Его даже не удивило, что могила мамы сейчас была голая, с возвышающей глиной земли. Выходило, никто ей на могилу не положил венок, после закапывания ямы. А так, над её могилой, было тихо.
