Утром, на другой день после ужасного ночного происшествия в баре в начале одиннадцатого, миссис Миллард, у которой я снимал комнату, прокричала снизу, что меня требуют к телефону. В этот момент я был занят тем, что пытался побриться, стараясь не затронуть царапин, которые к утру покраснели и распухли. Вид у меня был ужасный. Я тихо выругался и начал стирать мыло.
Спустившись по лестнице в холл, взял трубку. Звонил сержант Хэммонд.
– Можете не приходить в участок. Мы прекращаем дело против Вильбера.
Я был удивлен:
– Как прекращаете?
– А так! Эта серебряная головка упекла его лет на двадцать…
– За что?
– Мы связались с полицией Нью-Йорка, как она подсказала. Они ужасно обрадовались; у них столько против него – как раз лет на двадцать!
Я свистнул.
– Немалый срок.
Последовала пауза. Я слышал в трубке его тяжелое замедленное дыхание.
– Она спрашивала твой адрес.
– Ну и что? Это не секрет. Вы сообщили?
– Нет, хотя она и сказала, что хотела бы просто поблагодарить тебя за то, что ты спас ей жизнь… Послушай, Гордон: держись подальше от нее. У меня такое чувство, что она приносит гибель нашему брату.
Его слова задели меня: я нелегко следую чужим советам.
– Посмотрим, – ответил я.
– Как знаешь. Бывай, – он повесил трубку. В тот же вечер, часов в девять, в бар вошла
Рима. На ней были черный свитер и серая юбка. Черный цвет хорошо гармонировал с серебристым блеском ее волос.
В баре было многолюдно. Расти был так занят за своей стойкой, что не заметил ее прихода.
Она села за столик справа от меня. Я играл этюд Шопена. Никто не слушал, я играл в свое удовольствие.
– Привет, – сказал я. – Как рука?
– Нормально.
Открыв потрепанную сумочку, она вытащила пачку сигарет.
– Спасибо за вчерашнее – ты спас меня.
– Пустяки. В подобных случаях я всегда веду себя как герой. Сняв руки с клавишей, я повернулся к ней. – Я знаю, что выгляжу не лучшим образом, но это скоро пройдет.
Она стала рассматривать меня, склонив голову набок.
– Глядя на тебя, можно подумать, что ты привык подставлять свое лицо под удары.
– Это точно! – Я отвернулся снова к пианино и начал наигрывать «Это, должно быть, ты». Ее замечание смутило меня.
– Я слышал, Вильберу припаяли двадцать лет…
– Скатертью дорога! – Она сморщила нос, гримасничая. – Надеюсь, я отвязалась от него надолго. В Нью-Йорке пописáл5 двух полицейских. К его счастью, они остались живы. Этот коротышка великолепно владеет перышком6.
– Должно быть.
Сэм подошел к ней и посмотрел вопросительно.
– Закажи что-нибудь, – сказал я, – или тебя выставят.
– Ты угощаешь? – спросила она, приподняв брови.
– Нет. Или заказывай или уходи. Она заказала кока-колу.
– Давай сразу договоримся: платишь сама. Я не могу себе позволить такую роскошь – угощать тебя.
Она тупо уставилась на меня.
– Спасибо за откровенность, жмудик7.
– Это идея… Жмудик… Отныне это мой псевдоним, детка.
Я начал играть «Тело и душа».
Получив свою порцию шрапнели в лицо, я потерял всякий интерес к женщинам, точно так же, как и к работе. Было время, когда я бегал за девчонками, подобно многим парням в студенческие годы, но сейчас это меня не трогало. Те шесть месяцев пластических операций выхолостили меня: я стал бесполым существом-зомби. И меня это устраивало вполне. Неожиданно до меня дошло, что Рима тихонько подпевает. И после пяти-шести тактов я почувствовал, что у меня по спине пошли мурашки.
Это был необычный голос. Абсолютно мелодичный. Невероятно тонко отражающий ритм и чистый, как звон серебряного колокольчика. Меня поразила и увлекла эта чистота голоса. Я устал от хриплых и глухих голосов, которые стонут, шепчут и рычат со множества дисков.
