Кох склонился над погибшим, заглянул в лицо, действительно, стало плохо. Он придержал дыхание, чувствуя своим телом смерть другого тела.
– Не смотри, и на самолет не смотри, летать не сможешь.
– Смогу.
– …Тут сопляк Аланда приехал, говорит, что видел, как Эрнст разбился, и все равно летать хочет. Расписал мне все падение, как по нотам, словно сам там сидел.
– Распиши ему рожу, а еще лучше зад, и пусть катится отсюда.
Кох всматривался в незнакомые, мрачные лица, эти люди только что потеряли товарища, он не мог их осуждать, что бы они ни говорили.
Начальник аэродрома положил руку как раз на левое плечо, повязку Кох снял еще в машине.
– Может, ты и храбрый парень, но самолеты кто-то должен делать. Ты их чувствуешь.
– Я не говорю, что я не буду их делать, но летать я должен уметь.
– Ладно, генерал отпустит, заезжай, только порядок во всем должен быть. За самоволку и от него, и от меня получишь.
– Мы тебя, Кох, ведь и в угол поставить можем, так и знай, – сказал кто-то еще. – Так что уезжай скорее, конструктор.
– Можно я рано утром завтра приеду?
– Не проснешься, кошмары замучают.
– Можно я самолет все-таки посмотрю?
– А что еще тебе можно? Может, ему уже можно и полетать?
Смех над мертвым телом прозвучал для Коха странно. Он всё-таки не мог отделаться от чувства, что разбился он сам.
Кох подошел к самолету, как доктор больного долго рассматривал швы, сочленения, выстукивал раму. Нет, это все никуда не годилось, это, действительно, машина смерти. Мысли роем носились в горячем мозгу Коха, кто-то опять хлопнул его по больному плечу. Кох обернулся.
– Пей, – человек, грозивший поставить Коха в угол, протягивал железную кружку, – раз уж приехал, помяни Эрнста, это был настоящий пилот. Летал на самых первых деревяшках и черти его не брали, а сегодня вдруг как ветром сдуло.
Кох взял кружку, выпил залпом и выронил кружку на землю, все обожгло внутри.
– Ты что, не разбавил? Спятил? Дайте ему воды! – закричал начальник аэродрома, но все только хохотали.
Кох глотнул воды, все равно сильно жгло. Такая шутка. Кох подошел к тому, кто потянул ему кружку, отвел от своего лица правую руку (левая так и висела безвольной плетью), отвел, расслабил, вспоминая краткую абелевскую науку, всего себя выдохнул в эту отяжелевшую кисть, и без особого размаха ударил в хохочущую физиономию. Летчик навзничь полетел в траву. Стало тихо.
– Неплохо, – сказал начальник аэродрома. – Не будете над новичками издеваться, правильно, Кох. До Корпуса доедешь?
– Доеду.
Кох подошел к упавшему, который почему-то заколебался в своем решении немедленно ответить Коху.
– Всё? – спросил Кох. – Не ржи тут, как конь, а то хвост свой заглотишь…
Кох сам не понял, почему и как он мог такое сказать. Он таких оборотов не употреблял никогда, даже голос это был не совсем его, какой-то низкий и с хрипотцой. Летчик прямо сидя пополз от него. Кох пошел к машине, ему было совсем плохо. Начальник аэродрома схватил Коха за левое плечо.
– Эй, парень, ты что такое сказал?
– Что я сказал?
– Кох, но это слова, это голос Эрнста. Ты что, знал его? Но как ты смеешь, дурак, изображать погибшего?
– Я ничего не изображаю. Это, конечно, ужасно смешно – для веселья сжечь мне всю глотку и тоже священным именем вашего Эрнста. Еще раз увижу этого… на аэродроме – всю траву, что здесь растёт, ему в пасть засуну.
– Ладно, Кох, заживет. Извини.
– Ну и летайте на вашем деревянном дерьме. Посмотрим, кто дальше улетит.
