Без Аланда Корпус впал в кому, во всем чувствовалась глубокая остановка, – словно из тела вынули душу, а тело продолжало медленно, принудительно функционировать, как тело, лишенное сознания.
Абель заходил в кабинет Аланда, садился у телефона, подолгу смотрел на него, не решаясь позвонить Агнес. Он понимал, что должен это сделать, и только неделю спустя он решился. В трубку услышал какой-то потусторонний голос.
– Я ничего не знаю о нём, Фердинанд.
И раздались гудки.
Как-то поздно вечером, когда блаженный разумом Вебер с улыбкой на лице делал вид, что спал, к Абелю пришел Гейнц и строго сказал Абелю, что тот как хочет, но мозги следует Веберу вернуть. Пусть ненавидит Гейнца, пусть творит, что угодно, пусть волочится за всеми юбками Берлина, видеть его идиотом – ничуть не лучше. Абель сам не понимал, что случилось, его вмешательство не могло дать такого эффекта, но Гейнц считал иначе.
– Я ему всё скажу, оставь нас вдвоем. О том, что ты навел порядок в его мозгах, я говорить не буду. Не делай этого, Абель, Аланд никогда с нами так не поступал, и Аланда пора найти.
О том, что произошло в подвале госпиталя на этот раз никто, кроме Абеля, Агнес и Аланда, не знал. Знал ли об этом Кох – непонятно, с Абелем он общался мало, как и со всеми в Корпусе. Кох пропадал у себя или в КБ, Карл на аэродроме – интуиция ли ему подсказывала, что в Корпусе пока лучше не находиться, или Кох так загрузил его?
Атмосфера в Корпусе была невыносимо разреженной. Отсутствие Аланда, его полное исчезновение, необъяснимая инфантильность Вебера всех лишали покоя.
Абель приказывал Веберу спать, а тот все открывал глаза и с улыбкой смотрел куда-то сквозь потолок.
– Рудольф, закрывай глаза и спи, – повторял Абель.
Вебер послушно закрывал глаза и открывал их снова. Пока Вебер не заснет, Абель не мог заняться своими делами. Абель заставлял себя не раздражаться, но, видя снова устремленный в потолок взгляд Вебера, все-таки раздражался.
– Фердинанд, – сказал вдруг Вебер. – А почему он все время лежит?
– Кто?
– Ваш Аланд, я как ни посмотрю на него, он все время лежит. И сегодня лежит, и вчера лежал, и позавчера – одно и то же. Он что, заболел? Или он такой лентяй?
Абель пересел к постели Вебера.
– Где он лежит, Рудольф?
– Какая-то комната. Очень маленькая, меньше твоей во много раз, как твоя душевая, и окно завешено полностью. Там, что днем, что ночью – одинаковый мрак.
– Рудольф, дом, в котором находится эта комната, ты видишь?
– Да, какое-то одноэтажное вытянутое здание… Лестницы интересные – с двух торцов в землю спускаются, как два полукруга.
– А рядом что?
– Деревья какие-то. Липы что ли огромные? Темно, кругом только снег, и деревья все одинаково голые… Парк какой-то?
– Рудольф, Аланд живой?
– Иногда шевелится. Он так в сапогах и шинели все и лежит. Холодно у него, наверно? Батарея есть, окно закрыто. Чем он только дышит?
– Вебер, где это? Что рядом?
– Ничего, дорога… Это придорожный трактир, с дороги указатель – трактир.
– Как он называется? Написано название?
– Слушай, Фердинанд, это какой-то не немецкий… Я не понимаю… Латиница, но не немецкий.
– Что написано, скажи по буквам или напиши.
Вебер с удовольствием слез с кровати, не спеша подошел к столу и написал стройными готическими буквами: Valge hobune.
– Белая лошадь, – проговорил Фердинанд. – Куда же его унесло? Машина у трактира стоит?
– Вся под снегом.
