Абель пришел к себе, постоял, упираясь в подоконник руками – так лучше дышалось, и едва ему стало легче, подошёл к зеркалу, сделал свет ярче, чтобы рассмотреть опухоль, вгрызавшуюся в сердце. Себя рассматривать он никогда не пытался, зеркало есть зеркало, кроме явно осунувшейся белой груди – ничего не увидишь. Агнес увидела, вот она и вела себя с ним, как с больным ребёнком. И Аланд видит, конечно, показательную порку он Абелю устроил, но слишком мягкую для такого случая. Про болезнь Абеля молчит. В те две недели, что Аланд провел в «Белой лошади», похоже, не без его участия, и сам Абель, и Вебер – воскресли из мертвых, у Абеля приступов не было. Аланд увел его боль за собой. Агнес и Аланд все знают, и как с больным дураком, с ним играют в игру «ничего не случилось», а они бы могли ему сказать, есть ли у него в запасе время.
Аланд ведёт себя лояльно, подчёркнуто сдержанно, ему больно, но к Агнес не едет и ест себя поедом. Так, как Аланд был влюблён в неё все годы, что Абель их знал, не влюбляются и пылкие девятнадцатилетние юноши, их любви позавидовал бы любой. Аланд не ехал, не звонил, не брал трубку, когда звонила она, – боясь заговорить с ней, увидеть её, и не в силах терпеть эту жизнь без неё.
В чём-то Аланд был трогательным, совсем не похожим на Великого адепта с трёхсот пятидесятилетним опытом за плечами, сейчас он был мальчишкой на грани самоубийства, отчаянья и всех видов морального самоуничтожения. Абель стыдился посмотреть ему в глаза, понимая, что сделал с ним. Аланд даже не простил, а будто вырезал этот эпизод из своей памяти, он вырезал, а Абель нет.
Когда Вебер забредил своими снами, Абель не знал, что делать. Аланд не упустил случая себя потравить, он смеялся «до слёз», но он был на грани срыва. Абель прекрасно видел, как потом Аланд лежал у себя на диване лицом к стене и глушил в себе отчаянное нежелание жить. Телефонную трубку он не снимал оттого, что не слышал, что она хочет сказать – всё ещё закрыта. О чём-то говорил с Вебером, хорошо, что она догадалась открыть, наконец, свои мысли, он услышал её, и Вебер – не Вебер рядом, всё трын-трава.
Абелю Аланд был этим только особенно дорог. Ведьма что ли она, эта Агнес? Ведь и Абелю всегда хорошо от одного её присутствия, так спокойно, уютно, тепло, от неё так и веяло домом – домом в высшем понимании этого слова, потому что дом – это женщина, покой и незыблемое постоянство любви. Это то, о чем он всегда мечтал, и чего никогда в его жизни не было и не будет.
Он, конечно, поддался желанию отомстить Аланду, повёл себя как наглец, она простила его предсмертное безумие, дала выплеснуть наружу всю его глупость, весь блеф, весь кураж, о котором он сам не подозревал. Быть несерьезным человеком он мог позволить себе только при Анне-Марии, детские выходки, вроде сегодняшней пересадки сердца снеговикам, это тайный праздник души Фердинанда, такой же, как съездить послушать орган. Только орган – это пир, абсолютного одиночества, это то, в чем не отказано Абелю.
Аланд как уехал ночью, так и пропал, значит, всё хорошо.
Пора прекращать любоваться собой, всё более чем понятно. Взглянуть, как там фенрих, отослать Гейнца и ехать в морг, забирать тела, которые для него приберегают – жертвы аневризмов ему сейчас важны. Он шунтирует, тренируя руку, из живых пока был только Вебер, но тут уж выбирать не приходилось, Гейнц сумел размять в лепёшку сосуды. Отвинтить бы ему голову, но некогда ни отвинчивать, ни пришивать.
