Что-то из классики - страница 7

– Это ничего, здесь красиво, просто яблоня уже отцветает, – и прошла мимо, к дому, лёгким движением плеч как бы уступая ему место.

Он уселся на скамейку под яблоню, и глядел ей вслед. Подумал, что хотя бы удостоился взгляда и слова. «Наконец-то!», вновь поёжился от досады на самого себя, свою внезапную робость. Яблоня, похоже, вздохнула вместе с ним и осыпала его новой порцией лепестков. «Просто яблоня уже отцветает». Грустно немного…

***

Дни и дальше проходили обычной своей чередой, природа понемногу развернулась к лету. Его взгляд продолжал следовать за нею везде, в любой расстановке фигур и действий. И после неловкой сцены в саду, он уже не заботился тем, чтобы прятать от кого-то свой интерес, стало это вдруг – всё равно. Томление его несколько поутихло, сменилось лёгким наслаждением своим чувством, таким романтичным всё же, в необычной обстановке, в какой он давно мечтал очутиться. Он радовался, что съёмки идут неспешно и запланированы по сезонам до поздней осени. Теперь он, и правда, думал иногда: «Господи, остаться бы здесь навсегда!» – улыбался потом этой мысли, и блаженствовал в своём умиротворении, лелеял огонёк, что теплился в его сердце.

Он стал читать на русском своих самых любимых классиков, стал лучше понимать бесконечные рассказы бабки Анисьи о былых временах. Это давалось конечно плохо, и с большим трудом, чаще он просто расслабленно сидел где-то с чашкой чая и книгой, слушал переливы русской речи, и – смотрел на неё. Так он плавно дрейфовал в окружающем бытие, наслаждался ею и её присутствием, как искусством, как окружающей природой, уже нисколько не стесняясь своей «зависимости».

***

Однако каждый вечер, после каждого упоённого дня, факт её равнодушия добавлял ему и грусти, и досады. Но всё же, он в это верил не совсем – какие-то предчувствия нашёптывали иное, согревали его надежды. Он пытался рассуждать сам с собою отстранённо и трезво, потом счёл, что это получается у него плохо, наверное, просто не хотел никакого холодного анализа, который неизбежно привёл бы его к признанию банальности ситуации.

Поводов быть неуверенным в себе он не видел, но – не получалось. Он приближался – она отдалялась, от общих бесед отвлекалась и ускользала, всегда кто-то стоял между ними, требовал его внимания, мнения, совета, а она – молчала. Он уже было хотел приписать эту неудачу загадочной русской душе, или «женскому коварству», но решил, что это незрелые отговорки и, видимо, винить стоит лишь себя. Наверное, он не таков, не так себя ведёт, не ту играет роль. Его персонаж в этом фильме – мягкий, вежливый, не очень-то решительный, хоть глубокий и добрый до бесконечности человек, – однако не из тех, чья персона заставляет женщин творить безумства. Не слишком ли он «вжился»? Похоже, стал даже сутулиться. Откуда вся эта нерешительность?

Он раздумывал, подперев спиною перила парадного крыльца, пока она поодаль пила чай за длинным деревянным столом, вместе с девицей, которую все звали Лизетт. Наблюдая за ними, он невольно вспоминал выразительность немого кино, потом свои роли, потом мысли его перетекали к его любимым лучшим книгам. И вновь он думал, что теперь-то он и сам не свой, но, очевидно, не тот, и нужно взять какую-то противоположность. Хитклиф, например, сильная фигура, хотя, наверное, не так похож на него самого, как нынешний Ракитин.

Лизетт – бойкая и смешливая пышная блондинка, живая, курносая. Сидела нога на ногу в позе расслабленной и вальяжной, иногда подставляла нос солнышку и щурилась как кошка. А она сидела к нему в пол оборота, как всегда с прямой спиной, держа в руке красивую фарфоровую чашечку. Поза её была точёной и напряженной, а движения и жесты, как обычно, скупы. Лизетт любопытная, вездесущая, насмешница и кокетка, не упустит возможности посплетничать, но он знал, что в этой интриге она скорее на его стороне, наверняка станет её поддразнивать и «сватать».