– Я знаю. Понял. Понял, когда прочел твой дневник. Но не понял зачем? Ведь мы могли это сделать вместе? Мы и хотели сделать это вместе! Скажи – почему?
– Ты единственный кому это было под силу, дорогой, – она погладила его лицо, – все мы, всё время, оглядывались назад, хотели вернуть или воскресить Вчера… Нам нужны были эти сорок лет в пустыне снов, чтобы перестать цепляться за то, чего нет. Ты единственный кто понимал, есть только «Здесь» и «Сейчас» и пока они есть, есть надежда, что будет «Завтра»…
Она недоумевала, оглядываясь по сторонам и не понимая, где находится. Еще миг назад в её руках была глиняная крынка с молоком, а из сеней выскочил кот, торопясь успеть спрыгнуть в подпол, пока не закрылась ляда. Молоко… Оно кажется разлилось? Ганька вскинулась, вспоминая, как шарахнулась от кота и упала навзничь в открытый зев подполья, путаясь в откинутых половиках. «Ах! Как больно!» – вспыхнуло в памяти и тапка, слетевшая со ступни, упала ей на живот. «Ах! Живот!»– Ганька обхватила его руками, щупая и проверяя. Даже наклонила голову прислушиваясь. Тишина. Не слышно. Не шевелится. «Сынок, – позвала она, оглаживая зрелый плод бремени, – сынок, испугался? Не боись, сыночка, мамка цела-целехонька. Счас огляжусь и домой пойдём.»
– Думаешь?
Молодка оглянулась на голос:
– Кто тут?
– Ты тут.
– А где это – тут? – почему-то испугалась женщина и еще теснее обняла, замерший большим камнем живот.
– В конце пути. Всех путей. И ты, и твой сын.
– Дядечка, вы так не шуткуйте, какой-такой конец путей. Мне сыночку родить еще нужно, научить стоять ножками на земле, ходить по ней, а потом только его путь начнется. Нельзя вот так без начала да в конец. Родить его нужно. Дядечка, ты понял? Родить.
– А если он уже дошёл?
– Вот же! Шутник. Ты послушай. Я душеньку мою, кровиночку позову, и он тебе покажет себя.
– Покажет? – голос потеплел, словно неведомый собеседник растянул губы в невольной улыбке. – Ну, может и покажет, если вместе позовём. Только цена, девка, велика будет. Сдюжишь?
– А чё ж. Ты только пути не обрывай, батюшка-хозяин. Дай сыночке счастья у жизни зачерпнуть, любимку суженную встретить и деток в путь собрать.
– Что ж, голуба, по слову твоему и будет. И сын твой здоров, да счастлив будет весь путь свой. И ты пойдешь по пути своему. Только виру свою за помощь возьму. Путь ты свой отмерянный пройдешь нелюбимой никем. Одна. Никто твоё сердце не согреет. Ни лаской. Ни словом добрым. А ты будешь. Любить. Беречь. Спасать. Ничего не прося взамен. Ничего не беря себе.
– Дядечка, я пока ничего не поняла, но ты уж отпусти нас. Все слова твои беру на себя.
– Берешь? Бери!
Ганька услышала еще, как кто-то хлопнул в ладоши, и тапка снова упала ей на живот. «Ах! Как больно!» – успела она подумать…
Приходила в себя она скачками: вздохом облегчения, когда крик новорожденного разорвал темень беспамятства; рвущей глотку жаждой и каплями воды, медленно текущими по губам; бормотанием людей и словами, которые никак не получалось понять.
И она снова блуждала во тьме, ища выход. Когда очень долго живешь в темноте, то и в ней начинаешь видеть свет. И она увидела. Почувствовала голыми ступнями, что стоит на мягкой пыли большака и где-то истошно кричит ребёнок. «Сынок?» Ганька качнулась, толкая и открывая проход в… Куда? Свет ослепил, но она слышала и понимала слова. Торопясь, она двинулась на голос, постепенно прозревая. «Сынок?»– слово обожгло желанием прикоснуться, взять на руки, приложить к груди, ощутить мягкие губы младенца на своем соске. Она сделала еще один торопливый шаг и визг заглушил все мягкие, обволакивающие слова.
