Именно Д. Е. реально помог Алику поступить в Строгановский институт, что было не так-то легко: антисемитская кампания отнюдь не прекратилась со смертью Сталина. К тому же у Алика было чудовищное отторжение от всего советского, в том числе и от школы, которая, как могла, портила ему жизнь – в частности, характеристиками, предназначенными для поступления в институт. За год до экзаменов Д. Е. уговорил своего сослуживца Германа Михайловича Свердлова (родного брата Якова Свердлова – сподвижника Ленина, умершего в 1919-м и потому неразоблаченного в годы сталинского террора) бесплатно читать в Строгановке лекции по международному положению. Надо добавить, что Герман Михайлович считался в те годы лучшим в СССР лектором-международником.
Однако жизнь Алика складывалась нелегко. В начале 1960-х (по-моему, в 1962-м) он закончил институт и остался без работы. Кажется, год прожил в Архангельске, где трудился в местном театре как художник. Об этом театре и о патриотических пьесах, которые Москва сбывала в провинцию, мы узнавали из остроумных, отчаянно смешных писем Алика.
Вернувшись в Москву, сын устроился учителем рисования в художественную школу на Пречистенке, которую закончил когда-то сам и где по-прежнему директором была Нина Николаевна Кофман – в пору Аликиного отрочества жена художника Глускина, учителя сына… Получал Алик, разумеется, гроши.
Но уже началась работа сына с Комаром. Возник соц-арт… А потом – Бульдозерная выставка.
Жил Алик до поры до времени дома – но «отдельной» жизнью. Появилась и Катя Арнольд…
Теперь понимаю, что в нашей семье мой муж и я по отношению к Алику исполняли разные функции: я – жена – должна была отвечать за материальное благополучие сына; отец – помогать Алику в его духовных запросах, в творчестве. Для меня это творчество (со-царт) было делом опасным для жизни, для Д. Е. – чем-то священным, и притом главным, хотя всю опасность политических задумок K&M[10] он понимал лучше меня. Но, видимо, не хотел об этом думать.
Я часто возмущалась тем, что муж совершенно не интересуется материальными делами сына: есть ли у него деньги на жизнь. Особенно меня это сердило, когда у Алика появилась собственная семья и маленький ребенок. Теперь думаю, что Д. Е. настолько надеялся на меня, доверял мне, что вообще не хотел размышлять на эту тему.
Итак, я отвечала за материальное положение сына, а Д. Е. – за его творчество.
В жизни каждого советского человека главным был «квартирный вопрос», особенно это касалось художников – им нужно было помещение для работы. И МОСХ, аналог нашего московского отделения Союза писателей, давал московским художникам мастерскую для работы. Но кто же станет принимать опального художника Алика в МОСХ? То же самое относилось и к соавтору сына Виталию Комару. Правда, до поры до времени ему предоставлял свою мастерскую отец его жены Иры Дегтяревой, тоже художник. И в этой мастерской Комар с Меламидом устроили перформанс «Рай». «Рай» посещали молодые ребята со всей Москвы. Естественно, этот «Рай» стал последней каплей, переполнившей чашу терпения Дегтярева. Ирочка развелась с Комаром, и помещения для работы не стало.
Таким образом, мне предстояло не только предоставить семье Алика сносную квартиру, но и предусмотреть в ней отдельную комнату для Алика – Виталика. Отец Алика, разумеется, палец о палец не ударил, чтобы помочь в квартирных делах. Однако уже после того, как два с половиной года спустя Алик с семьей эмигрировал, а его квартиру, где и была эта самая большая комната-мастерская, государство отобрало, Д. Е. ни разу не упрекнул меня в том, что я пожертвовала для обмена нашей, казавшейся тогда роскошной, стометровой квартирой, ни разу не посетовал, что я, в сущности, совершенно напрасно потратила уйму сил и денег.
