– Первое, из чего мы должны исходить – наше мировое гражданство, вселенское гражданство, нужное для построения вселенской гармонии.
И тут сидящий сбоку плотный белокурый парень высказался уже громко:
– Это не гармония будет, а безликость. Гармонию создаёт как раз многообразие, любовь к родине, какая у кого есть. Я с малых лет знаю это чувство – какое оно мирное, радостное и просто блаженное.
– Можно не перебивать?! – выскочил Костя.
– Анархия всё разрешает! А то что это – и здесь диктатура, нет свободы слова?
– Ты как попал сюда? Ты не наш!
– Вот уже и здесь разделение «наш – не наш». А ещё о какой-то гармонии говорят! Я может и пришёл-то с целью критики. Здесь есть вообще свобода слова?
– Есть! – ответил Рагулин. – Что вы ещё хотели возразить?
– Что весь ваш этот космополитизм – обёртка обыкновенного эгоизма. Сказки рассказываете, будто можно полюбить сразу всё человечество, минуя семью, непосредственно окружающих людей, народ и страну. Так можно только себя любить. Эгоисты вы все, вот кто! С вашим культом одинаковости вы отказываетесь от культурного многообразия планеты, вообще от мировой культуры, хотите сделать человечество более примитивным, ориентированным на потребление, а не созидание.
– Ты за олигархов?! – не унимался Костя.
– Нет, я за простой народ своей страны. Простой, но не обезличенный, не превращённый вами в потребляющую биомассу. И гомосятину вы разводите!
– Ах ты фашик! – сорвался с места Костя.
Его остановили, но не Рагулин. Его остановил Никита.
– Пусти, я убью его! – шипел сквозь зубы Костя.
– Да потому и не пущу, что убьёшь!
Костя отошёл, глядя в глаза Никите, отдышался и сел на стул.
– Что мы, нацики, что ли – убивать несогласных? Анархизм – гуманная идеология.
– А ведь вы правы, – прокомментировал Рагулин и узнал имя. – Никита, по-моему, лучше всех усвоил, что такое анархизм. Возможно, не хуже меня в нём разбирается.
Вновь Никита оказался на высоте – как в институте, так и в этом убогом собрании. Ничего он здесь нового не узнал, кроме того, каким психом может быть Костя.
Ирина Юрьевна ходила с дочерью в церковь каждое воскресное утро, за редкими исключениями. Временами она, уже без дочери, также ездила на кладбище, как говорила «к своему Володеньке» – это убитый муж. Там, стоя перед его могилой, она разговаривала с ним, как с живым, сообщала все подробности. И какой стала Маша, и как она заговорила, как ей Никита помогал учиться, а теперь из одноклассника стал однокурсником, что велика вероятность их серьёзных отношений, но она всё равно не может этому полноценно порадоваться. Даже у покойного она будто спрашивала совета…
– Эх, Володенька, вот связался ты не пойми с кем, и всё… В могилу лёг… И этот Никитка может тоже куда-то сунуться, в итоге ещё и Маша овдовеет, мало ей в жизни было горя! – Ирина Юрьевна всплакнула. – Я столько в этом парне твоего нахожу, темпераментный такой же. С идеями какими-то там, хоть бы развеялись они. Нет, чтоб жить просто, по Божьим установлениям.
Вот как звучали разговоры женщины с могилой мужа.
А вот Маша в это время оставалась в квартире одна. Это бывало и в период её немоты. Перед отправлением на кладбище мать тщательно спрашивала её, хорошо ли она себя чувствует, говорила, что едет помянуть всех родственников.
И в этот раз Маша чувствовала себя обычно: сидела за учебниками, потом ненадолго включала телевизор, радиоприёмник. Но добавилось кое-что ещё. В дверь позвонил Никита, зная, что она одна.
