И когда она протекает – это на самом деле не так страшно. Это неприемлемо только с позиции комфорта и повышенной влажности, но ведь дом стоит, и отсутствие крыши – это ясное небо по ночам и свежий ветер летом. Но все-таки я комфорт люблю, потому что мокрая шерсть вызывает ангину и озноб гораздо быстрее, чем гладкая кожа у людей.
Ну и я выгляжу, конечно, как чмо, когда я мокрый, и женщины даже не думают сажать меня на колени. Колени – вообще отдельная тема для разговора. Коленки. Беленькие, коленки мулатки или чуть-чуть загорелые с юга – для меня оттенок кожи не так важен, как форма и фасон. Важны ямочки, которые обрамляют трапецию коленок, и то, как женщина закидывает одну ногу на другую, – я зверею, превращаюсь в обычного тупого пса, забываю про все манеры, начинаю бегать по кругу и визжать, когда вижу по-настоящему красивые коленки, а не коленки соседки Нюры, которая, судя по всему, и квартиры в моем доме-то не имела, а из подъезда ее не выгоняем не то из жалости, не то со страха.
В тот день я понял, что только мысли о красоте помогают мне приходить в себя после нападений Блека У, Черного Треугольника.
Это было мое наваждение, которое всегда поджидало в особо стрессовые моменты.
Максим и его вокальные данные
Единственный одноклассник, которого я мог назвать другом, – это Максим. Он не пытался сделать мне эпиляцию воском и не смеялся над моей привычкой метить углы на каждом новом повороте в городе. Он был высокий и веселый малый, брюнет с веснушками. Его рост и острые черты лица добавляли ему аристократизма, а веснушки, которые появлялись к лету, каждое утром напоминали Максиму, что нельзя всегда быть таким серьезным. А Максим всегда делал вид, что он очень серьезный.
Максим – мастер перевоплощений. Он может за считаные минуты или за две сигареты превратиться из нормального человека в тошнотного нытика, которого хочется облить бензином и пугать зажигалкой, потому что даже если его поджечь – то в таком состоянии его сопли и слезы смогут потушить любое пламя, будь это пламя самосожжения или веселья. А когда я говорил, что он веселый – это тот особый род веселья, который присущ опоздавшим на поезд, потерявшим багаж и уволенным с работы. Такой юмор. Нордический.
Мы дружили с 5 по 9 класс, самый расцвет детской непосредственности, жирных голубей, первых влюбленностей и фрустраций. А потом он уехал из Праги.
– Юстас, понимаешь, я не хочу в Россию.
– Странно, что ты вообще о ней заговорил. Ты же не скоро уезжаешь.
– Там угрюмые люди, нельзя слушать пластинки, там у меня нету друзей, придется начинать все сначала, мне нравится здесь… Ну плюс, говорят, у них все туалеты без ободка, а моя попа очень чувствительна к холоду…
Он что-то недоговаривал. Дело было явно не в его эстетской щепетильности.
– Постой, – я вытянулся, прыгнул на стул и посмотрел ему в глаза. – Ты влюбился?
Максим покраснел. Последние две недели он был такой же угрюмый, как камчатский пограничник. И тут я понял.
– Дай угадаю.
– Не угадаешь.
– Ты влюбился в Яну?
Яна – это девочка из параллельного класса. Не самая красивая, кстати. Простая и в меру сообразительная. Именно такие девушки, как оказалось впоследствии, западали в душу Максиму. Еще у нее были веснушки.
Все, что Максиму надо было от девушек, – максимум разговоров и капелька понимания. Максим-то у меня был ЧУВСТВИТЕЛЬНЫЙ, ПОНИМАЮЩИЙ. Такой МОЛЧАЛИВЫЙ И РОМАНТИЧНЫЙ.
