Когда новоиспеченный папа впервые взял в руки своего наследника, у него в сердце неожиданно и приятно стало покалывать, а на душе становилось все теплее и теплее.
В ту минуту Николаус не только простил своему отцу брачный деспотизм, но и был чем-то ему благодарен. Ибо у него в руках сейчас билось маленькое сердце, частичка его самого. Он до последнего своего дыхания будет жить с любовью к сыну. Николаус и имя ему сам выберет: Давид – что у древних греков и евреев одинаково означает – любимец.
А вот Мария останется холодна к своему ребенку. Может быть, оттого, что роды были тяжелыми, а может, потому, что мальчик родился от мужчины, которому она была не нужна. Николаус хоть и чем-то походил на своего брата Франца, но он никогда не целовал, не гладил и не засматривался в ее глаза, как это делал ее первый муж. Николаус так поступал сейчас только с появившимся на свет младенцем. Безумная зависть заполнила сердце и душу молодой матери.
* * *
Когда Давиду было всего-то два годика, он однажды в кузне схватил своими пухленькими ручонками небольшой молоток и с детским визгом начал стучать по металлическому пруту.
– Давай, Давидхен! Бей, Давидушка! – орал счастливый отец, да так громко, что его, наверное, могли услышать на другом берегу Волги: – Пусть каждый Шмидт в своем гробу почует силушку новорожденного кузнеца!
И действительно, уже в десять лет Давид выделялся среди ровесников. Под стать родителю сын кузнеца был шире их в плечах и намного сильнее. Он напоминал не подростка, а румяный пряник – квадрат квадратом. У него и ладони рук были прямоугольные и крепкие как боек молотка. В этом возрасте мальчик самостоятельно на отцовском амбоссе (том самом, который почти полтора века назад привез Вольфганг из Германии) впервые отковал гвоздь для подковы.
Соседские мальчишки охотно дружили с Давидом. Он был справедлив и не заносчив, покладистого характера и всегда их защищал. И не только от бездомных злющих псов, но мог дать отпор даже более взрослым подросткам с соседней улицы. Ростом Давид, правда, не удался.
– Это тебе от матери досталось, – сетовал, бывало, отец, – у Шмидтов в семье мужчины всегда были рослыми. Твой погибший на поле боя дядя Франц минимум на голову превышал любого односельчанина.
Давид тогда впервые узнал, что у отца был брат, а у него дядя…
Подрастающий сын радовал отца. Но только он один не мог заменить Николаусу все то, что требовалось семье и жизни взрослого мужчины. Это тяготило. Ведь когда Давид на закате дня засыпал в своей кровати, отец оставался один. Приходилось выбирать: идти в постель к Марии или спрятаться со своим одиночеством в любимой кузне. Почти всегда Николаус выбирал последнее. А там был самогон. Нередко односельчане расплачивались за работу бутылками спиртного. Как-то невольно кузнец пристрастился и начал выпивать. Это и стало ему приговором. Николаус никогда не узнает, кем вырастет его сын. В один из зимних дней мастера нашли в кузне мертвым.
* * *
Но нельзя на селе без кузнеца. Большевики быстро нашли и пригласили из соседнего кантона[16] специалиста, Детлефа Майера. Вдовца. Лет под сорок. С тремя сыновьями.
Мать Давида не собиралась влачить примерную вдовью жизнь. Она даже не стала надевать траурное платье. Заставить ее было некому, ибо старики Шмидт уже померли. Новый кузнец был в расцвете сил. В короткое время он не только завладел Марьиным сердцем, но и вселился к ней в дом.
