своей, что одет или помнит тот ужас на чёрном портрете
идеальности ночи, забыв силуэт».
«Форма философской суеты жмёт сегодня душу в половину сердца
телом зрелым, чтоб ты стал ему, как птица и маяк».
«Задаёшь мне вопросы о прошлом и сны – постоянные спутники в
космосе плотном, чтобы время настроило тени в черты идеальной
приметы движения – прошлого».
«Между ложью в сказанном раю стыл твой день и сон – на
перерывах, чтобы смелый воин на краю знал бы тот отчаяния – след».
«Стол из важной зрелости в душе льёт свои строптивые приметы,
тонет в обличении добра, но от ночи форму узнаёт».
«В каждой степени мира в фортуне стынет власти прямая седина, но
горит из пристрастия в людях – только ночь на канате из мира».
«В этом был ты быком и направил свой клык на судьбу
первозданной истории в миг, а потом прочитал ей строптивые сны,
чтобы видеть людей и немного весны».
«Задавай вопросы к одному лишь счастью между сном и серединой
смелости, что сам себе не шут, но гордишься пользой – для людей».
«Фраер на английской тишине, как неловко думаешь ты мне, что
отвёл бы душу в призраке путём мира необъятного, что много мы
живём».
«Из писателя вышла слепая струна и направила в точности мира -
свой рай, что немного там можешь ты ждать и её обнищавшее к
слову, притворное – правило».
«Командир на готовом плато для двоих, что же ночи наделали в
розыск идей, что теперь ты отчаялся жить, будто псих стал ты
верить о подлинной маске – двоих?»
«Бездна земная под смыслом причины ищет свой страх
постороннего чуда, но не вопит там вампир, где от чувства -
вылеплен мир и поэтому чует он».
«Близко от странной приметы видна ровная гладь идиомы
Вселенной, ночью, что стала тебе белизна – зыбкой пучиной и волей
надменной».
«Немецкий круг вещей не одинок, но тянет в безысходности пророк,
диктуя форму сердца на поминках, что был когда-то груб и недалёк».
«Памятью пришлый сосед между нами – ставит сегодня свой
собственный праздник, в чёрном одет и не верит от чуда – в сказки
притворного общества мудро».
«Забытьё и бледный миф, как тот актёр – спадают вдоль марионеток
слов, но ветер крышу не срывает вдаль усилия, что видим мы – любовь».
«Пусть постиг ты реальности подлую нить, но исчезнув на смерти не
можешь привить тонкой нитью – ту ночь обывательских черт, в
настроении мира, откуда смотреть».
«Ложе ночью своё расстелю и пойму, что уже никого я тогда не
люблю, но ловлю этим маленькой формы ответ, что уже от
реальности встретила свет».
«Роскошь русской приметы – под стать и радеет от зрелости смысл
на окне, по которому стали мы жить и летать, чтобы птицы смотрели
нам в окна – вослед».
«За мечом не пойдёшь ты по русской земле, но кричишь
обязательству в прошлом – о нас, что не можем мы грезить о
собственных снах, но любовь на поклоне – для лет передать».
«Резиновый свет для ночной перспективы мне множит края от
беззубой причины, что в русском ответе нет страха и жизнь – рассеет
пристрастие в светлом окне».
«Быть ли балериной в поле мне или сном лететь от перекатов -
жизни строгой и о том богатой, что ложится ночь судьбой на мне?»
«Друзьями не становятся от сказки, но воют в ночи странные шаги,
что эхо постороннего внутри, как будто упростил свой эго – мир».
«Древнерусской привычкой искать эту смерть – я боюсь посмотреть
мне назад и под крайнее озеро в вольности слов, принимая всю
форму от ночи – бежать».
«Как запряг коней от духа в грусти – ты уснёшь и станешь жить
