И даже обыкновение накрывать эти глаза верхними веками как бы полусонно: или стыдливо, или надменно…
Только теперь – коротко стрижен.
И всё лицо – в бороздах в глубоких…
Но и в глазах, и в осанке, и в походке – та же уверенность и стать, какие бывают только у красавцев.
Он впервые – впервые в жизни почувствовал стыд… или что-то вроде стыда… за свою такую повадку-выправку.
Шёл он по деревне – и вся она, а не только какие-то женщины у магазина, смотрела на него.
Юрка Шустров вернулся!
Ещё бы: теперь у всех, говорят, эти самые, как их, мобильники.
Помнит, небось, вся округа – и его красоту, и его силу… ну и… всё остальное.
Невысок – но примечательно широк в плечах и с пышной копной белокурых кудрей.
И – улыбчивый, белозубый. – Только внезапно.
Долго молчит – и вдруг тараторит что-нибудь насмешливое.
В походке торопливый – а как уж стремителен и ловок в драке!
Школу прошёл, конечно, кое-как. И сразу в город. Там на завод. Кем ещё, грузчиком.
А жену – увёз с собой.
Отсюда, из деревни.
Самую красивую.
…И он – к дому Тихоновых.
Заходил ли в деревню, кто жив, к своим?..
А сразу – к Тихоновым!
Не заперто!
Не увидели, значит, его в окно, и не успел ещё никто позвонить.
А вон кто-то у них на огороде… Там – пусть…
И он – по крыльцу, по коридору – в прихожую.
Очумев немного от запаха, ничуть не забытого, жилого дома…
– Хозяйка!
Коротко. Требовательно.
Но по комнатам —тихо…
– Кто есть!
Голос звонкий. Дерзкий. Будто девичий.
…Шевельнулась – шевельнулась чуть занавеска на печке.
– Тёть Шур!
Кратко. Как приказ.
Палец там, с печки, отвёл немного занавеску…
– Знаю! Здесь ты!
Глаза…
Те, что нужны.
Глаза – далёкие: в глубоких коричневых впадинах…
И – не моргали.
Как стали они, эти глаза, теперь глубоко!
Видно, она, тётка Шура, и не слезает с печки…
Он, глядя вверх, подождал немного.
Но глаза – не моргали…
Бледно-голубые. В красных, будто так нарочно изуверски подкрашены, ободках.
И они, эти глаза, – словно бы… видели его ещё минуту назад!
Он всё понял…
Затем и пришёл.
– Тёть Шур. Прости.
Они, глаза, там, на печке, будто чего-то мысленно поискали… чем бы кинуть?.. но ничего не нашли…
– Уходи.
Устало и настойчиво – и словно бы, опять, в сотый раз.
Голос – тот же: был скандальный – теперь сухой и тихий…
Значит, он – пришёл.
Пришёл!
– Тёть Шур. Прости.
Глаза те… хоть и не моргали, всё искали… ещё чего-то…
– Уходи.
Наконец – он словно бы сладко забалдел.
Долгожданно.
– Тёть Шур. Прости.
– Уходи.
…На крыльце, в коридоре – уже топали, топали!
Вбежали, что ли, двое.
Захрипели, зашипели.
От удушья.
Не могли ничего внятно сказать, крикнуть.
От злобы. От ненависти.
…Вытолкали его, податливого, на улицу.
Он почувствовал: хватки к его бокам были – брезгливые…
Он пошёл опять по деревне – но уже как бы на каждом шагу увязая и глядя теперь себе под ноги.
Не на кого теперь и глянуть: всем вокруг, судя по всему, даже и непонятно – что такое путь к свободе…
И словами об этом не растолковать.
…Мелькали вот всё перед ним те загорелые лица и плечи – дочь старшая тётки Шуры и внук тётки Шуры.
Прибежали, значит, с огорода.
Он бы мог их обоих запросто расшвырять. Но, под их толчками как бы детскими, он податливо вышел сам.
И оба они немного изменились: стали, что ли, строже.
…Не надо, не надо было её…
Ну – её, её…
Но тогда – тогда понималось другое.
А – ничего не понималось.
Просто всё завязывалось, получалось и было – само собой.
Как же на неё, на самую красивую и в классе и в деревне, было не заглядеться!.. как же было за нею по дороге из школы и вечерами не бегать!.. как было из-за неё, из-за такой весёлой и балованной, не драться с другими одноклассниками!.. как было её не затаскивать в заветный сенной сарай!.. и, уходя потом в армию, не наказать ей строго его ждать… как затем сходу не жениться – на ней, только на ней!..
