Поля страницы превратились в поле битвы мысли – схематичные наброски установки множились и усложнялись, а между ними, как напоминание о цели, прятался хрупкий силуэт розы. Дед не умел рисовать, но каждая линия этого наброска была проведена с той же тщательностью, с какой биолог зарисовывает редкий вид перед исчезновением.
«День 825.» – эта запись выделялась среди других. «Прорыв!» – восклицательные знаки взрывались по всей странице, нарушая годами выработанную научную сдержанность. «При добавлении тетрахлорида титана наблюдается интересный эффект – раствор начинает взаимодействовать с органическими структурами цветка. Процесс регенерации запускается, но появляется это странное голубое свечение. Оно усиливается при каждом новом контакте с органикой. Реакция нестабильна, характер свечения меняется.»
«День 1825.» – почерк стал острее, торопливее. «Титановый комплекс демонстрирует каталитические свойства при взаимодействии с клеточными мембранами. Свечение, похоже, связано с окислительно-восстановительными процессами в присутствии ионов металла. Но почему оно именно голубое? И почему интенсивность нарастает по экспоненте?»
На полях той же страницы торопливая приписка: «Возможно, дело в проводимости? Нужно проверить. Роза бы сказала, что я сошёл с ума. Но она всегда верила в невозможное. Всегда говорила – наука должна служить красоте.»
– Арк, – голос юноши дрогнул, – все эти годы… Он просто пытался вернуть к жизни её цветок?
– Не просто цветок, – в механическом голосе Арка появились новые нотки, словно программа пыталась подобрать алгоритм для выражения чего-то, выходящего за рамки двоичной логики. – Это была последняя роза, которую она вырастила. Профессор часто говорил со мной о ней. Когда она срезала этот цветок, то сказала: «Смотри, какой чудесный оттенок. Жаль, что такая красота недолговечна.»
У дальнего края стола, словно музейная экспозиция, выстроились пробирки – летопись борьбы за сохранение живой красоты. Каждый образец рассказывал свою историю. Вот ранние попытки – безжизненные, почерневшие лепестки, свернувшиеся как опалённые огнем. Следом – более поздние эксперименты, где цветы, плавающие в растворах разной плотности, сумели удержать частицы своего естественного цвета. Ближе к центру – почти удачные опыты: розы выглядели свежими, но в их неподвижности чувствовалась неправильность, будто кто-то нарисовал идеальную копию жизни, забыв вдохнуть в неё душу. За каждой пробиркой стояли недели кропотливой работы, бессонные ночи, моменты отчаяния и вспышки надежды.
«Как же я был слеп,» – понимание пришло вместе с тяжестью в груди. – «Всё твердил о будущем, о том, что нельзя жить прошлым… А он просто искал способ сберечь самое дорогое – не сам цветок, а память о любви. И делал это так, как умел лучше всего – через точность формул, через чистоту эксперимента.»
Взгляд вернулся к трансформированному цветку в центре лаборатории. В его металлически-стеклянной структуре теперь начали проступать знакомые черты – та самая роза из колбы на столе деда, которую он всегда считал просто экспериментальным образцом. Только сейчас он начал понимать: за этим стояло что-то большее.
Схема на столе была предельно лаконична – простые линии, указывающие порядок сборки устройства. Глядя на неё, он почувствовал, что дед оставил ему своеобразный ключ. «Должно быть, я что-то делаю не так,» – подумал он, разглядывая чертёж. – «Потому и застрял в этой петле. Но если собрать всё правильно, в нужной последовательности…»
