Цветы полевые - страница 2

Я поднял грязный сверток и зачем-то сунул его за пазуху… Вышел на улицу и побежал домой. Домашние завтракали. Я затолкал кулек с гвоздями под крыльцо, бросил рыбу в таз с дождевой водой и вошел на кухню.

– Как дела, рыбак? – отец взглянул в мою сторону.

– Окуней на жареху надергал, – ответил я ему и уселся рядом за стол.

– Руки! – прикрикнула мама, – Потом за стол… Я вымыл руки и присоединился.

После завтрака отец засобирался на огород и сказал, чтобы мы с братом набрали картошки и приходили жечь ботву. Брату Сережке было года четыре, и был он под моим присмотром. Пока разложили костер, пока нагорали угли, мы с братишкой запускали в небо мелкую картошку. На тонкие заостренные прутики насаживали картофелины и, размахнувшись, с силой швыряли их вверх. Улетали так высоко, что скрывались из вида. Потом отец разгреб середину костра и сунул картошку, привалив ее свежими углями. Навалил сверху еще сухой ботвы. Костер запылал.

– Пап… У меня гвозди есть, – обратился я к отцу…

– Какие гвозди? – поинтересовался отец.

– Щас-с принесу, – и я помчался к крыльцу, схватил синий кулек и вернулся на поле.

– Вот… – протянул ему мокрый ржавый пакет.

– Откуда такая ценность? – вопрос отца прозвучал подозрительно.

Немного смешавшись, я все же справился с волнением и сказал, что нашел гвозди утром на берегу.

– Что они там делали? – отец рассматривал гвозди…

– Андреич! – окрикнули отца. Все обернулись на голос. В прогоне за забором стоял хозяин гвоздей и смотрел в нашу сторону… У меня пересохло в горле, ноги онемели.

– Андреич! Подойди – попросил мужчина. Отец пошел к забору, а мы с Сережкой наблюдали за происходящим. Мужики поговорили о чем-то. Папа вернулся и, протянув мне кулек с гвоздями, хрипло проговорил:

– Берешь и несешь туда, где взял… Желваки на его щеках ходили ходуном.

– Пап… не пойду, – я сгорал от стыда…

И тут отец, без размаху, коротким хуком, врезал мне открытой ладонью по левой щеке… Я устоял. А отец как-то сгорбился сразу и побрел к калитке. Его фигура замелькала в прогоне за забором… Он сам пошел относить гвозди… Я успокаивал плачущего брата.

***

Дождь все не утихает… Шелестит по мягкой кровле крыши… Не гремит… Включил телефон… Четвертый час уже… Не спится…

Да… Бежит время… Завтра 21 августа… Отцу было бы сто лет… А, в девяносто четвертом, отец лежал после инсульта сороковой день. Жизнь покидала его. Стоя на полу перед ним на коленях, обняв его голову и прижавшись к его прохладной щеке, я прошептал:

– Пап… прости меня за все… и за гвозди…

Он еле слышно сжал мою руку… Наши слезы смешивались и скатывались по чуть пульсирующей жилке на его шее…

Через пятнадцать минут его не стало…

А дождь все не утихает… За окном засерело…

И щеку что-то заломило…

Под утро ненадолго заснежило. Снег валил крупными снежинками и тут же таял, срываясь с крыши, стекая звонкими каплями, громко тукая по отмостке. Разбудили…

Сварил кофе.

За окном плаксивый октябрь уже преодолел Покров день. Сегодня обещал съездить на дачные участки, посмотреть и посчитать лесенку. Не далеко, всего – то километров тринадцать.

Снега на дороге не было. Растаял… Остатки растащило машинами. По обочинам, на траве и на листьях деревьев еще белело ватными хлопьями. Свернул с главной дороги в сторону дач. За очередным поворотом голубой знак населенного пункта. «Сорокино».

Случайно глянул в левую сторону… Сквозь заснеженные березки и красные гроздья рябин виднелись черные развалины строения. Шевельнулось негромко в левой стороне груди, защемило. Прижался к обочине и вышел из машины. Стряхивая снег с веток, обваливая его на лицо, спину продрался к догнивающим остаткам дома. Гнильё проросло деревцами-осинником, черемухой. Совсем развалившаяся русская печь, листы позеленевшего кровельного железа. Вокруг заросли жухлой крапивы и рыжие завитушки иван-чая. Один уцелевший угол дома, невысокий, еще как-то держался в замках. Подошел, потрогал руками. Отломил край-растер пальцами в труху. В торце бревна третьего венца