Скоро послышались звуки жилья. Мычала корова, дзенькала колодезная цепь. Пахло свежим сеном, наносило несильным дымком. Вышли к большому двухэтажному дому. Толстые бревна были рублены в чашку и поднимались венцов на двадцать пять. Крыша была затейливая – с башенками, слуховыми окнами и крыта давно не крашенным железом, свисали резные дождевые воронки.
Перед домом заросли рябины и путанного черемушника.
Чело6 дома, почерневшее от времени, загорелое на солнце, было разделено на две части карнизом. Причелины7, крылья8 были в замысловатых узорах, местами сгнивших, с вывалившимися элементами рисунка. Подзор9 местами отсутствовал. Отдельно тяжелые наличники, когда-то давно собранные искусным мастером. Навершие возвышалось диадемой. В середине, украшенного деревянными цветами карниза, полуденное солнце. По бокам угадывались кони, поддерживающие карниз и везущие солнце по небесам. Спадающие ровные боковины10, с сохранившимся восточным солнцем – западного солнца не было. Внизу окна подземная река и ночное солнце. Сохранились резные лебеди сопровождающие ночное солнце по реке.
Филенчатые ставни были в плачевном состоянии, полу отвалившиеся, висевшие кое-где на одной петле, забывшие свое предназначение.
В нижнем этаже покосившиеся деревянные ворота, несколько дверей с кованными запорами, кольцами. Широкая, скрипучая лестница поднималась одним маршем на второй этаж в жилые помещения. Дядя Петя сказал, что когда-то это был барский дом.
Вошли под покосившийся навес и поднялись на небольшой балкончик, постучали в дверь.
– Открыто!
Распахнули, переступили высокий порог и очутились в просторном помещении, разделенном пятой стеной. Старинные деревянные лавки, отскобленный до бела стол. В дальнем, красном углу тлела желтым лампадка, освещая приличный иконостас. Лики святых тускло поблескивали, играли отсветами незатейливого пламени золоченые оклады, виноградные лозы светились серебристой фольгой.
На столе стояла керосиновая лампа. Подле нее сидел дед и натирал варом дратву.
– О-о-о… Петька пожаловал… Что стряслось?
Бабушка повернулась к нам от печки и тоже удивленно смотрела.
– Вон, Вальку, шкодника, пытайте! – дядя Петя подтолкну меня к деду.
– А я-то что? Кто знал, что там осиное гнездо? – неуверенно оправдывался я.
– Ну-кось, поди-кось ко мне, парень, – дед приобнял меня за плечо и усадил рядом.
– Эко тебя разнесло! Пяток спымал поди? – заулыбался морщинами и потрепал меня за волосы, – Пройдет! Ща бабка холодной сметанкой припудрит, завтра видеть будешь.
Подсмеивались надо мной, подбадривали
– Сполосните рожи – то, да отстаньте от мальца – бабушка что-то варила на керосинке, которая стояла на шестке облупившейся боками русской печки.
– Полотенце чистое, Петро, возьми в комоде, да самовар пусть мужики налаживают. Бабка засуетилась вокруг стола.
Пузатый, весь в медалях по кругу, самовар стоял на скамейке у окна. Труба, жестяным коленом смотрела в форточку.
Дядья поплескались около умывальника, стали помогать по хозяйству. Папа сходил с ведром к колодцу, погремел цепью, принес воды. Залил ее в тулово11 и прикрыл крышкой. Нащипал лучин, поломал помельче, поджег и сунул в кувшин12 до колосников. Прикрыл зольник.13 Лучины запылали, разгораясь. Сладко пыхнуло дымом.
В плетеной корзинке – сухие, щеперистые, еловые шишки Их загрузили сверху лучин и нахлобучили колено трубы. Затихло на мгновение… и загудело, затрещало!
