Цветы в тумане: вглядываясь в Азию - страница 25

Ли Бин был в своем роде типичным продуктом политического уклада Цинь, где ценили не знатность и хорошие манеры, а деловитость и эффективные законы. Он был человеком эрудированным, трезво и практически мыслящим. Между тем место, в котором начали строить канал, считалось святым: там издавна поклонялись «духам реки и камней». И вот появилась легенда, повествующая о том, как Ли Бин вступил в схватку с речным богом, имевшим облик быка, и победил его с помощью своей служебной печати. (Ритуальные бои человека с быком существовали в тех краях с незапамятных времен.) Позднее место быка занял рогатый речной дракон. А сам Ли Бин вместе с его сыном, продолжившим дело отца, был обожествлен простым народом: два раза в году в храме, посвященном ему, окрестные жители устраивали пышные празднества, не забывая, впрочем, почтить и его поверженного противника – Драконьего Царя. Дело в Китае обычное: добродетельный чиновник и ученый для образованного сословия становился божеством для простонародья. То и другое составляют два измерения единой мироустроительной миссии китайского мудреца, который всегда живет и действует «в согласии с Небом». Для современного историка легенда о Ли Бине – победителе дракона примечательна тем, что в ней отобразился основополагающий имперский миф: герои империи, осуществляя свою цивилизаторскую миссию, как бы перенимают силу архаических богов, но обращают ее на пользу людям, придают ей моральный смысл.

Миф империи – это миф добродетельной техники или, если угодно, действенной добродетели. Он оправдывается разумностью всеобщего этико-космологического порядка. Еще и в наши дни почтенный пекинский даос Цао Синьи на первой же странице своего комментария к главному даосскому канону «Дао Дэ цзин» заявляет, что действие Великого Пути в том и состоит, чтобы пустить воды рек на крестьянские поля, заставив драконьих царей служить людям. Для китайского «служителя культа» заявление вполне обычное. А боги китайского пантеона были на самом деле обожествленными чиновниками, чья власть проистекала из их добродетели, «всепокоряющей силы просветленного сердца».

Надо бы взглянуть и шире: мировоззрение народов Восточной Азии пронизано непривычным для европейца мотивом «согласного единства» человека и Неба как двух полюсов одной оси. Вот два классических китайских изречения на эту тему:

«Мудрый встает прежде Неба, и Небо не восстает против него».

«Когда свершится путь Человека, путь Неба свершится сам собой».

Китайские императоры носили титул «сына Неба» и своими действиями претворяли волю небес. Но та же двусмысленность отношений человека и Неба выражена в фигуре Чингисхана да и всех правителей Великой Степи: чем больше в них заботы о мире, чем успешнее они в мирских делах, тем больше в них небесного величия и небесной благодати. Тибетские ламы с еще большей резкостью представляют это нераздельное единство божественного и человеческого.

Этот, можно сказать, паназиатский миф небесной глубины в человеке (слово миф не обозначает здесь, конечно, какой-то вымысел) отличался, так сказать, двухслойной структурой, напоминающей все ту же двойную спираль Великого Пути (Дао). В китайской империи правящие верхи преклонялись перед силой добродетели, а их любимыми литературными формами были афоризм, анекдот, лирическая сентенция, в исторических жанрах – летопись. Такого рода словесность отличается минимализмом формы, тяготеет к собственному пределу, самоупразднению в бессловесной текучести практики. Она требует перевести внешнее знание во «внутреннее постижение». Что же касается повествования, то оно было вытеснено в область фольклорной фантастики и сплетни, питая маргинальные, даже скандальные жанры. Роман в Китае появился поздно, как детище простонародной литературы, и он, конечно, приводил «небесную добродетель» к человеческому масштабу.