Впрочем, не всем эти постулаты пришлось по душе. Были даже бунты отдельных миров, подавленные тихо, и почти бескровно. Силами своих же властителей. Триллионы же граждан Содружества не сомневались – все, что идет от аграфов, только во благо.
– А как же? – с умным видом рассуждали в ресторанах, забегаловках… да даже на свалках, делясь куском жареной крысы, – а как же без них, ушастых? Как без нейросетей и имплантов; как без гидропривода и медицинских капсул; как без чудо-помощников – искинов? Как без кредитов, наконец, без которых не прожить и пары дней. И все это буквально подарили нам, людям, аграфы. А злокозненные придурки, утверждающие, что ушастые сами слямзили секреты у Древних, и теперь впаривают их нам вдесятеро… Ату их, придурков! В подвалы Службы Безопасности, или прямо к самим аграфам. Пусть на собственной шкуре почувствуют все те «ужасы», которые они приписывают этим милым, таким добрым, и прекрасным как один, существам. И где бы мы, люди, были, если бы не аграфы?!
Лионель ди Контэ эти ужасы действительно ощутила. И действительно на собственной шкуре. Нежной, прекрасной шкурке истинной аграфки. Вот только ее принадлежность к племени Галантэ не признавали ни родной отец, ни мать, и никто в огромном и мрачном родовом замке клана Контэ. А все по одной, казалось бы такой незначительной причине. Лионель родилась с человеческими ушами. Круглыми нежными розовыми младенческими ушками, которые заставили отца в гневе отшатнуться от младенца, а мать… Для матери она тоже перестала существовать, как только девочку подхватила на руки кормилица. Последняя, впрочем, тоже едва скрывала отвращение, которое внушало окружающим милое детское личико. Точнее, уши ребенка. Незначительный сбой в геноме, за который, кстати, солидарно отвечали мать с отцом, в жизни вылился в сущий ад. Нет – ее не били, не морили голодом. Ее просто не замечали; отрезали от мира, который ее окружал. Ей не было хода никуда, кроме замка и парка при нем; ей запрещали покидать комнату, определенную для жилья, когда в замке появлялись гости. Да что там говорить – даже старший брат, который таковым, «естественно», ни разу себя не обозначил, перестал приезжать на отдых из военного колледжа.
– Пока «это» ходит здесь, моей ноги в доме не будет! – заявил он отцу.
А что отец? Скрипнул зубами, и выделил непризнанной дочери еще одни «апартаменты». В подвале замка, на одном из нижних его ярусе. Там создали неплохие условия для жизни, а главное – оттуда был отдельный ход в парк, и теперь в самом замке девочка не появлялась.
Конечно, такая жизнь не могла не отразиться на психике ребенка. Она не озлобилась. Она просто вычеркнула всех разумных из своей жизни, как они вычеркнули ее, и жила в собственном мире. Мире фантазий и не сбывающейся день за днем мечты. Зримого образа у этой мечты не было. Было предчувствие – что-то произойдет; что-то изменится в ее жизни. Так пришло первое, детское совершеннолетие. В двадцать лет юным аграфам ставили нейросети; специальные детские, подобранные строго индивидуально. И это было одним из самых строго охраняемых секретов королевства Галантэ. Дети перед установкой сети проходили полное обследование, которое, к неизбывной обреченности и неописуемой ярости элиты королевства, показывало один, и неизменный в последние столетия результат: природный индекс интеллекта абсолютно всех аграфов составлял сто двадцать единиц. Плюс-минус единица, не больше. И все! А в человеческих государствах, при том, что большинство индивидуумов не поднималось интеллектом выше восьмидесяти единиц, достаточно много рождалось детей, легко перепрыгивающих верхнюю для аграфов границу. Немало попадалось людей с индексом интеллекта в сто пятьдесят, сто восемьдесят, и даже двести единиц. А уж уникумы в двести двадцать-двести тридцать… Все они рано или поздно оказывались в королевстве, и жизнь их, для многих вполне комфортная, им самим уже не принадлежала.
