– В Майами, наверно, тепло? – спросила сестра, включая дворники: дождь припустил.
– Тепло – это слабо сказано, припекает еще как…
– Ладно, признавайся, что хочешь на обед?
– Гм… рамён[6] хочу. Обычный корейский рамён, да поострее.
– Рамён? – переспросила сестра, включая зажигание, и весело рассмеялась. – Ладно, как скажешь! Дело нехлопотное – в два счета организуем…
Мать, с которой они не виделись сто лет, заметно постарела и уменьшилась в размерах. Несмотря на миниатюрное телосложение и поредевшие волосы, выкрашенные в черный цвет и зачесанные наверх для придания прическе объема, она по-прежнему настаивала на том, что является обладательницей почти идеальных пропорций. К категории милашек или писаных красавиц мать не относилась, но всегда следила за собой и умела правильно себя подать, поэтому частенько слышала похвалы в свой адрес за прекрасную внешность. Кто знает, возможно, комплименты звучали исключительно ради того, чтобы ей польстить, потешить самолюбие пожилой леди. Хотя надо признать: для женщин ее возраста ноги у нее были на удивление привлекательными – длинными и весьма стройными. И бесконечные рассказы о том, что в пору ее учебы за границей европейцы-мужчины сравнивали ее с длинноногим воробушком, у сестер уже в печенках сидели. Материно некогда надменное выражение лица теперь заметно смягчилось. Однако, увидев ее, она почувствовала одновременно и радость, и возникшее в груди напряжение. Обычно хватало пары дней, чтобы мирная атмосфера и приятный трепет от долгожданной встречи сошли на нет. Но тем не менее нельзя сказать, что ее сильно тяготил приезд сюда.
Как и было заказано, сварили рамён и наконец устроились вокруг стола. И пока они втроем вот так сидели на кухне перед дымящейся кастрюлькой с лапшой в компании с кимчхи[7] из корейского супермаркета, ей вдруг вспомнились былые дни.
Май того года. Отца забрали, мать слегла. Город накрыло черным туманом страшных слухов о зверских расправах в Кванджу; из-за продления комендантского часа учебные заведения распускали учащихся по домам в два часа пополудни. В ту пору по дороге домой из окна автобуса можно было наблюдать на Кванхвамуне[8] стоящие танки и солдат с автоматами. Понятно, что заговаривать с ними никто не осмеливался, но создавалось впечатление, что, случись такое, их корейский прозвучал бы для нас как иностранный. Вид у них был грозный и устрашающий, они напоминали имперских воинов, оккупировавших варварскую территорию. Прохожие на улицах все как один шли, втянув голову в плечи и съежившись, словно двигались навстречу мощнейшему урагану.
Когда она возвращалась домой, окна были занавешены черными шторами, а мать беспробудно спала, спрятав глаза под черной повязкой с логотипом немецкой авиакомпании Lufthansa. Виновата была ночная передозировка снотворного. С наступлением сумерек приходило время варить рамён для брата и сестры и поднимать мать с постели.
В тот год на смену маю пришло холодное лето. Говорили, подобного не случалось уже несколько веков подряд. Никто в семье не осмеливался вслух произнести слово «отец». Ведь он больше никогда не смог сесть с ними за кухонный стол.
Так мирная трапеза их троицы внезапной вспышкой молнии четко высветила мрачные воспоминания прошлого.
– Ты и в Ки-Уэсте побывала? – поинтересовалась мать, аппетитно укладывая кимчхи поверх рамёна.
– Да. Мы останавливались там на два дня.
