Дамский преферанс - страница 25

После десерта устраиваемся в глубоких роскошных креслах холла выпить по чашке кофе.

– А расскажи ты мне, Дашута, только не увиливай, что там у вас происходит? – неожиданно грустно и тихо спрашивает Ренат.

– Там – это где? – искренне недоумеваю. – Если ты о Павле, то, я полагаю, ты о нём знаешь больше меня. Он твой родственник, а я ему кто? Я – отрезанный ломоть…

– Нет, о Павле я всё знаю… почти всё, – он замолкает в раздумье, не улыбаясь. – Я про университет, про кафедру твою, Дашка, про заклятого друга детства моего – Саньку, Сан Саныча, про Витьку Прудникова, про Машу Савельеву… Расскажи мне подробно, в деталях, обо всём, что связывает этих людей, и о том, что ты думаешь о них, о каждом из них. Попробуй убрать эмоции. Только факты, только объективно… Впрочем, про эмоции я зря, валяй с эмоциями. Даша, это очень серьёзно. Это дело жизни и смерти… Не в фигуральном смысле. Это дело моей жизни… «на всю тыщу» оставшихся лет…

Сердце покалывает и ноет. Я ничегошеньки о нём теперь не знаю. Я никогда не видела у него таких безнадёжно больных глаз, даже тогда, когда мы, похоронив его родителей, уже после поминок сидели втроём в жалкой забегаловке, первой попавшейся нам по дороге домой в промозглой стыни тех посмертных сумерек.

И вдруг я понимаю, что на этих, перечисленных таким будничным тоном людях для него сошлись в каком-то смертном, неправдоподобном, нелепом бою его профессиональные и глубоко личные интересы. О чём мне ему рассказать? О мёртвой хватке, которой туповатый подлец Сан Саныч вцепился в мою любимую ученицу? О поганеньком недоумке Прудникове? И как только нас угораздило дотянуть его до дипломной работы?! О его конфликте с умной Машкой, над которым хохотала вся кафедра? Это ж надо: «Мамашу его, Иисуса Христа то есть, насквозь русского, тоже звали Марией по фамилии Магдалина»?! Господи, кому только мы не вручаем дипломы через пять лет жутких мытарств всего преподавательского коллектива?

И я подробно (сам просил), с массой деталей, которые высмеиваю по укоренившейся писательской привычке, рассказываю об этих неприятных мне, ущербных людях, насквозь пропитанных пошлостью и глупостью, как пропитаны арагонитом растения, попавшие в карбонатные рассолы Памуккале. Их поступки вызывают у меня стойкое неприятие, но я продолжаю жалеть их, никчёмных и убогих, и ничего с этим уже не могу поделать.

Искренне увлекаюсь своим повествованием и вдруг, столкнувшись с внимательным взглядом Рената, неожиданно понимаю (тупица непроходимая): он хочет услышать о Маше, только о ней! Как же я раньше не поняла? О Маше! Только этот вопрос он мог оценить в «тыщу оставшихся лет жизни», только о ней он способен сказать – «дело жизни и смерти». Как я могла быть настолько слепой, чтобы не задуматься о его участившихся визитах в университет?! Двойка тебе, Дарья! Жирная красная двойка!

– Ренат, а зачем ты спросил меня о них? Они стоят нашей беседы?

– Работа, Даша, такая. Я же адвокат, ты забыла?

– Неужели кого-то из них защищаешь? Сочувствую…

– Я разных защищаю: и правых, и виноватых… Переходим к Савельевой…

– Ренат, а ведь я с тобой, если что, раздружусь…

Мне грустно, я неожиданно понимаю, что страшусь за Машу, за юную, совсем неземную девочку, с её порой отрешённым взглядом, устремлённым даже не за окно, а в какие-то далёкие, никому из смертных неведомые миры. За хрупкую Машу, которая, вероятно, влюблена сейчас без памяти в этого аристократа, красавца, ловеласа и повесу. Должна быть влюблена, коль скоро она с ним знакома. А я и не знала.