Слишком много времени прошло, пока мы поняли, что это и единственное средство уничтожения отбраковки.
– Но ты же сказала это Лалу во время вашей первой встречи! Он сказал, что именно ты подсказала ему его тогда. Разве ты не помнишь?
– Сказала, да. И потом забыла почему-то. Вспомнила об этом гораздо позднее, намного, – уже после того, как снова пришла к такому же выводу. Уже вне всякой связи со сказанным когда-то Лалу.
Это был не только мой вывод. Мы подошли к нему вместе: я и ещё несколько женщин – из тех, кто боролся против отбраковки. Если бы Лал был с нами, мы бы, наверно, не потеряли бы столько времени, чтобы понять это. Мы не умели видеть так глубоко и широко, как он – видели лишь свои ближайшие цели.
Таких, которые поняли связь между самостоятельным рождением детей и отбраковкой, было ужасно мало. И главное, никому из нас не хватало решимости на это: боялись, что детей сразу отберут, и мы ничего не сможем сделать – общественное мнение будет против нас.
Но время шло; наша борьба практически приостановилась, потому что больше уже ничего не давала. И тогда я сама решила первой сделать это.
– Ева! – еле слышно произнесла Эя.
– Это скорее было похоже на акт отчаяния. Даже ближайшие подруги с ужасом восприняли мое решение. Но я решилась бесповоротно.
Ни один мужчина не соглашался стать отцом ребенка. Я пошла на хитрость, как это ни было противно: сплела пальцы не с одним, чтобы никто из них не мог винить наверняка именно себя в моей беременности.
Прекратила применять противозачаточные средства, но долго ничего не получалось. Это приводило меня в отчаяние.
И всё-таки я забеременела. Знаешь, трудно передать всё, что я почувствовала, узнав, что во мне появился он – мой ребенок. Но ты-то поймешь: ты одна. Ты помнишь – свою первую беременность?
– Конечно! Всё сразу: и волнение, и радостное ожидание. И Дан – как он тоже волновался и радовался. Как он меня опекал!
– Да: у тебя всё было иначе.
А мне приходилось таиться. Только мои ближайшие подруги знали. Врач, которая наблюдала меня, была из их числа: я приходила к ней в ясли в такое время, когда ни с кем не могла столкнуться, и после обследования она записывала мои подлинные данные в свой личный архив. Носила платья, покрой которых долго скрывал росший живот. Нам казалось, что никто ничего не знает.
Но шило в мешке не утаишь. На самом деле, о моем положении догадались няни и кормилицы – неполноценные, на которых мы с врачом не очень обращали внимание. Между собой они говорили, что «у доктора Евы живот как у роженицы становится». Постепенно об этом стали знать все неполноценные нашего острова. Но почему-то они никому из полноценных об этом не говорили.
Их – видимо, случайно – подслушала одна из наших практиканток. Я это знаю почти наверняка: меня неприятно поразило, как внимательно, широко раскрыв глаза, рассматривала она меня. Через три дня она улетела – её практика кончилась.
И через неделю к нам прилетела комиссия: несколько гинекологов и один из главных генетиков – профессор Йорг. Прилетели из-за меня. Конечно, сообщить могла только она: здесь мы друг друга слишком хорошо знаем – любой из педагогов или врачей в первую очередь поговорил бы со мной.
Они сразу обследовали меня. Да собственно, всё было ясно, как только я разделась, чтобы лечь на кибер-диагност.
Я старалась не показать вида, что волнуюсь.
– Мальчик, – сказал один из врачей.
