В учительской все с улыбкой и с некоторым недоверием поприветствовали молодую учительницу русского языка и литературы. Несмотря на нервозность и ответственность в первый рабочий день, я не могла не заметить ироничные улыбки старших коллег и один и тот же вопрос: «В каком классе у вас первый урок?». «В восьмом Б?!?». это потом я узнала, что в знаменитом классе долго никто не задерживался, и я обещала быть очередной жертвой. Помня все, чему учили в университете и свой недавний школьный опыт, я долго готовилась к важному дню, составила правильную приветственную речь. Помнила все, что писала – и забыла, как только вошла в класс. Боже мой! Мне доверили старших – как они мне поверят, ведь я едва отличаюсь от них по возрасту?!?
Чтобы казаться солиднее, я выбрала юбку до колен и блузку модного цвета, туфли-лодочки на внушительных каблуках и строгий кожаный портфель. Немного макияжа должно было разделить нас окончательно, создать непреодолимую пропасть между нами, барьер, и заставить их поверить в то, что я не вчерашняя школьница, а строгий педагог. Грозный завуч представил меня классу и, тихо шепнув «я рядом», удалилась в учительскую, которая, к счастью, была неподалеку. Тридцать пар глаз смотрели на меня с интересом – совсем не враждебно! Я их не боялась тоже, забыв про приготовленную речь, главный смысл которой заключался в «давайте жить дружно!», я ухватилась за благословенную тему – биография Пушкина – и стала говорить. Мой поэт был далек от официоза: он обладал вспыльчивым характером и любвеобильным сердцем, писал эпиграммы на друзей-лицеистов (больше всего доставалось бедному Кюхле), задыхался в светских салонах, верил в приметы, любил Наталью Николаевну, писал ей трогательные письма, называя «душа моя», «женка», «ангел мой». Такого поэта восьмиклассники не знали и слушали с большим вниманием. Я, окунувшись в любимую литературу, успокоилась и смогла наконец рассмотреть моих первых учеников. Они были разные – улыбающиеся и хмурые, уже знающие жизнь и не доверяющие никому, домашние и самостоятельные, предоставленные улице и серьезные, светлоголовые и смуглые, с пробивающейся щетиной на лице и совсем еще дети, но им было интересно!
Несколько раз за урок обеспокоенная отсутствием шума, в класс без стука врывалась Светлана Панаховна, обещавшая оберегать меня. Увидев благостную картину (вчерашняя студентка жива, а дети, широко раскрыв рты и глаза, слушали), завуч с шумом закрывала дверь и так же молча удалялась.
Старшие коллеги вновь поинтересовались моим самочувствием, когда я вернулась в учительскую, и удивились. Позже я узнала, что самого опасного возмутителя спокойствия в тот день не было, и мои ученики отправились к нему домой с просьбой «не обижать хорошую молодую учительницу». Все у меня получилось – и в первый день и в дальнейшем. Без моих речей и домашних заготовок – я просто была собой, и они меня приняли!
Тот хулиган скоро вернулся в класс – взрослее других, циничнее, он смотрел на одноклассников свысока, а на меня с интересом. Ясно было, что жизнь вне школы для него гораздо более привлекательна и там было все, кроме домашнего задания, конечно. Он сидел молча, облизывал пухлые губы и на общих фотографиях всегда норовил встать поближе ко мне. Я чувствовала его мужской взгляд на себе, но не сердилась: юноши в Городе Детства мужали и созревали быстрее девчонок. Один черно-белый снимок имел забавную историю. У дверей школы, на ступеньках, собралась группа уже девятиклассников – меня попросили встать в самый центр. Ровшан по обыкновению пристроился рядом. Нечеткая черно-белая фотография не отразила ни цвет моего свитера, ни легкого макияжа – она лишила меня барьера, который я так усердно создавала, и сделала меня такой же, как они. Дома пузатый и усатый папа Ровшана, показав на меня пальцем, спросил у сына:
