Читать онлайн Шарли Дельварт - Датабиография

© Éditions Flammarion, Paris, 2019

© A book selected by Frédéric Beigbeder, 2020

© Д. Савосин, перевод на русский язык, 2021

© ИД «Городец», издание на русском языке, оформление, 2021

Мне свойственно задаваться вопросами обо всем на свете. Это уже давно является постоянным режимом моего функционирования. Я не устаю спрашивать себя: что люди делают, почему они это делают, о чем думают, сколько существует возможностей провести такой-то день, всю жизнь. Это мои вопросы в том числе и к себе самому. Когда мне было двадцать, я проводил среди друзей референдумы по личным проблемам, решить которые у меня самого не хватало смелости. Я читал «Желтые страницы», чтобы посмотреть, какие ремесла можно выбрать, чтобы знать, чем заняться. А когда я написал книжку для детей – она сплошь состояла из одних вопросов (Кого тебе больше хочется – братишку или собачку? Ты предпочел бы быть всегда прав или иногда неправ?).

Я долго верил в то, что вопрос есть форма выражения неуверенности, тревоги (ожидания завершенности), пока не понял, что он является средством для понимания мира, способом добраться до сути вещей. А еще он – оружие массового разрушения убежденностей (вопросов всегда будет больше, чем ответов), он нейтрализует любую непомерную серьезность, веру в любое знание, ибо кто знает, какой смысл жить сколько-то лет на Земле, чтобы никогда больше сюда не вернуться? И какой тогда смысл следует придавать собственному существованию? Вопрос создает целое метафизическое и прагматическое поле: сделал ли я правильный выбор? Какие еще возможны? Я взрослая версия того, кем я был моложе? Достиг ли я состояния ясности духа? И если да, то случайно или нет? Надо ли для постижения мира вести непрерывную борьбу по всем направлениям или достаточно сидеть сиднем на месте, как предлагает Алан Мур?[1] Занимался ли я когда-нибудь виндсерфингом? Все ли подчинено физиологии или нет? Стоит ли готовиться к тому дню, когда все закончится, или лучше от души изумиться ему (при этом находясь в самой гуще жизни)?

Ответы на такие вопросы ищут как бы на ощупь, субъективно, посредством самонаблюдения, анализа, опросов друзей, случайностей; и каждое из перечисленного – ответвление простого вопроса, подобного непрерывной нити, по которой нужно двигаться: аз есмь – кто? Так мало-помалу вырисовывается образ самого себя, и можно уверовать в то, что мы себя познаем. Но этот образ изменчив, неуловим.

Потом я обнаружил, что возможен и иной подход – подсчет статистических данных: на Земле живет 400000 львов на 60 миллионов домашних кошек, 200000 диких волков на 400 миллионов собак, 900000 африканских буйволов на полтора миллиарда коров. Цифры дают ясное представление о том, каким становится мир, о том, что потеряно нами в животном мире, в дикой природе. Сравнение простых элементов сразу раскрывает сложную ситуацию, говорит о ее эволюции, придает ей осязаемость.

Можно ли применить этот новый подход ко мне? Использование data (с латинского – заданные величины) для ответа на вопросы на сей раз с помощью фактов: кто я объективно есть и кем я был до настоящего времени. Все поддается исчислению, все может быть измерено. И моя история, мое прошлое – конкретная материя для изучения, анализа. В эпоху big data изучать little data[2], факты и поступки, воспоминания, мелочи, интим, мысли, плоть, запросы, реакции, то, что и связывает, и разъединяет нас; искать некий алгоритм, созидающий жизнь (не имеющий отношения к славе после свершения громких поступков: открытий Северного полюса, борьбы с медведем голыми руками, управления мировой державой, решения фундаментальных уравнений, побега из тюрьмы в Сахеле).

Набрать высоту и создать более глобальный образ с точным ориентиром на фразу Хорхе Луиса Борхеса: «Судьба любого человека, как бы сложна и длинна она ни была, на деле заключается в одном-единственном мгновении — в том мгновении, когда человек раз и навсегда узнает, кто он»[3]. И неизвестно, иронична эта фраза или искренна, – ибо существует ли оно, такое мгновение?

Но какие элементы способны прояснить мне это? Какое место на шкале моей жизни занимают эти львы, эти волки, эти буйволы, эти собаки, эти коровы?

А если взглянуть шире – что определяет любого из нас? Где тот индикатор, что сигнализирует о понимании сути? К чему надо обращаться, с чем себя сравнивать? С другими? С собою прежним? Со всем человечеством? С его историей во всей ее продолжительности? Все не может быть значимым, но при этом все это и есть «я»: то, что мы видим, думаем, чего касаемся, чего хотим, что едим, что читаем, в чем преуспеваем, а в чем даем осечку, чего боимся, о чем просим, что изучаем, что даем, что получаем взамен, то, что мы делаем и чего не делаем.

Нужно отобрать и систематизировать важное, будь то основные элементы или незначительные, но говорящие нам о многом детали; составить список, выстроить стороны жизни без всяких ограничений: практическую, экзистенциальную, интимную, физическую, психическую. Нужно копаться в себе, снова освежать память, извлекать данные, показывать их, сравнивать, представлять их графически – чтобы сделать их понятнее, выявить их значимость в перспективе.

В морских глубинах обитает существо, относящееся к типу хордовых, – асцидия. Это прикрепленное морское животное (то есть живет, прикрепившись к некой опоре), примитивное, оно состоит из двух брызгалец, придающих ему форму бурдюка. Когда асцидия еще личинка, она похожа на головастика лягушки с мозгом и, можно сказать, спинным мозгом (спинной струной – хордой), позволяющим ей получать информацию об окружающем мире и подыскать себе точное место, где прилепиться окончательно (расположение, температура воды, близость питательных запасов). И вот, уже найдя его и приклеившись (к скале, корпусу корабля, водоросли), асцидия поедает собственный мозг, и хорда рассасывается. В них теперь уже нет необходимости – ее активность отныне заключается лишь в том, чтобы заглатывать воду одним брызгальцем и выплевывать ее другим.

Ни сейчас, ни в будущем ей уже совершенно не нужен мозг – и она целиком и полностью верит в правильность такого выбора и во Вселенную, независимо от того, что есть еще великое множество других мест для изучения. Крайняя форма принципа «взял-отдал», когда асцидия уже прикрепилась, и у нее уже нет каких-либо проблем. Это иной выбор, который сводится к лишению себя выдумок мира и своих собственных, порождаемых бесконечной активностью мозгового поля. Или, приблизившись к тому мгновению, когда мне покажется, что я лучше понимаю, какова была и есть моя жизнь, я, быть может, сроднюсь с этим морским животным (ибо если и вправду знаешь, то, наверное, больше незачем задавать вопросы)? Оставить на берегу немногим более половины жизни, упорядочить то, что было сделано, перейти к чему-то другому.

Искать, опираясь на факты. Те данные, что последуют далее, – это параметры моей жизни до сегодняшнего дня, какие-то из них основываются на воспоминаниях о неких конкретных событиях, другие – на изучении, изысканиях и доступных статистических данных. Они – это итог моей личности в момент времени t, автобиография в цифрах и диаграммах.

Я родился 13 января 1975 года в Брюсселе. В 2019 году мне сорок четыре года, я живу в Париже, вот уже восемнадцать лет в браке, у меня трое детей. Я писатель и сценарист. Полное имя Шарль-Эмманюэль, но обычно меня называют Шарли.

Как и все, я родился в определенное время в определенном месте. Поэтому последующие данные в известной степени могут относиться также и к другим западным субъектам XXI века.

^>(|) У инуитов есть десятки слов для обозначения снега. В инуитском языке различаются:

Каник – снег, который падает.

Апути – снег, покрывший землю.

Пукак – кристально чистый снег, лежащий на земле.

Аниу – снег, из которого делают воду.

Сику – лед вообще.

Нилак – замерзшая пресная вода, годится для питья.

Кину – ледяная каша на морском побережье.

В английском языке существуют обозначения для каждой большой величины – это последовательно возведенное в разные степени число десять; в отличие от французского – в последнем есть лишь некоторые —10^>6 (миллион) есть, а вот 10^>7 и 10^>8 нет, зато сразу 10^>9 (миллиард). Для каждого языка и каждого народа важно что-то свое: для одних это снег, для других – числа.

В том языке, который я мог бы придумать сам (ибо странно было бы выдумывать новые слова в уже существующем языке, лучше все начать заново; и это совершенно никак не зависит от причин, побудивших меня вообще выдумывать язык), – что именно мне захотелось бы различать более точно? Какой предмет я выбрал бы для такой нюансировки? Структуру кожи (исходя из тактильных ощущений – гладкая она или шершавая, бархатисто-плотная или сухая, толстая и пористая)? Тоску (с ее способностью меняться несколько раз за день, наступать резко, приходить вкрадчиво и тайком, скачкообразно, дольше или меньше держаться в теле)?

^>(2) Я представляю себе человека, который идет, прижимая к груди яйцо, он хочет защитить его. Утром он вынул его из холодильника с надеждой – оно воплощает в себе нечто такое, во что он вдруг поверил, – и желанием, чтобы яйцо продолжило ход своей жизни там, где он был прерван. Он хочет отпустить его в природу, кладет на влажную лесную почву, смотрит, как яйцо лежит на земле, но ничего не происходит.

Он снова берет его в руки, этот яйцевидный предмет, крепко обнимая пальцами. Он понимает: да, с ним, с этим яйцом, именно так и нужно – и он так и будет согревать его в руках, пока на скорлупе не появится трещина, и передавать ему тепло, неся перед собою в сложенных ладонях сколько понадобится.

Возведение гигантских статуй по всему острову Пасхи привело, по словам Джареда Даймонда[4], к вырубке всех деревьев, требующихся для того, чтобы перемещать моаи[5] (их катили на бревнах, связывая длинными веревками из древесной коры). Начиная с XVII века можно наблюдать упадок цивилизации Рапа-Нуи – людей с острова Пасхи: больше не из чего стало вытесывать пироги, чтобы наловить рыбы; не из чего стало развести костер для обогрева; на остров больше не залетала ни одна птица, а из-за недостатка пищи развился каннибализм.

О чем думал человек, срубивший последнее дерево? Знал ли, что после этого не останется больше ни одного вида? А если знал – стоит ли предавать его суду сегодня, вправе ли мы вообще осуждать его (или подвергать bashing[6])? А если не знал – обладал ли он возможностями проверить, существуют ли еще на острове другие экземпляры (остров ведь не бескрайний)? Оправдывало ли его незнание в те далекие времена? И с каких пор это перестало служить оправданием?

^>(4) Я подумывал было переделать в роман эту главу из эссе Джареда Даймонда: подъем и последующий упадок популяции острова Пасхи, опустошившей все свои природные ресурсы, чтобы по-прежнему заниматься тем, что им казалось важнее всего остального (безудержное художественное соревнование двенадцати кланов, населявших остров). Не будь объективные факты столь назидательными, все продолжали бы восхищаться статуями моаи, невзирая на цену, которую за них пришлось заплатить рапануйцам, возможно, взгляд на проблему запасов продовольствия через таких персонажей мог бы послужить ценным примером, позволяющим понять, что, если вдуматься, мы – это они, и наоборот (общества, стремительно идущие к гибели, и совершенно неважно, при каких именно обстоятельствах).