Когда он очнулся, в кустах оставались только китайцы. С туго связанными вместе косами, они по-прежнему стояли на коленях, низко опустив побритые головы. Семен сел, потер свою налитую свинцовой тяжестью голову. В ушах гудело, во рту была сухая, противная горечь. Словно во сне, он подумал: «Кто же это меня так трахнул?» Поднес к глазам руку, но крови на пальцах не было, – понял, что голова цела. С трудом добрался до воды, напился и намочил виски. Шум в ушах не прекращался, но стало легче. Он снял с себя исподнюю рубаху и туго стянул голову. Только потом подошел к китайцам и тут заметил, что солнце уже закатилось.
Невесело рассмеявшись, Семен дотронулся до синей далембовой курмы ближнего китайца и, коверкая слова, спросил:
– Миюла золотишка?
Китаец вздрогнул и медленно поднял голову. В черных раскосых глазах его было такое горе, такая щемящая покорность судьбе, что Семену стало не по себе. Он поспешил развязать косы китайцев и, желая ободрить их, сказал:
– Ну, паря, ходи к себе, в Чифу.
Не веря в свое избавление, китайцы перебросились парой гортанных слов, встали с земли, закинули на плечи плохо слушающимися руками рогульки со скарбом. Ни одного слова жалобы не сорвалось с их запекшихся губ. Медленно побрели они гуськом по тропинке, часто оглядываясь назад. Семен пожалел их: «Работали, глядишь, бедняги, от зари до зари, целое лето, а теперь топают голенькие и пожаловаться не знают кому».
Артельщики ужинали у палатки. Сахалинец, завидев Семена, как ни в чем не бывало весело спросил:
– Ожил, едрена-зелена? И откуда это тебя ни раньше, ни позже принесло? Не мог, холера, самую малость в Шаманке задержаться… Трещит голова-то?
Семен с ненавистью посмотрел на него. А Сахалинец не унимался:
– А ведь это тебя твой дружок Воросов звезданул. Мужик дрянцо, а рука у него тяжелая. Ты ему эту стуколку припомни. Мог бы, холера, полегче ударить…
– Давайте расчет, – сказал, насилу сдерживаясь, Семен. – С такими гадами больше знаться не хочу. Неохота связываться, а то бы я вас стаскал куда следует. А тебе, Михей, я когда-нибудь поверну глаза на затылок.
Воросов, часто моргая, стал оправдываться:
– Не сердись, Семен, золотишко попутало… Да разве бы я в другом разе ударил тебя? Сроду бы этого не было. А тут себя не вспомнил…
Сахалинец, скаля зубы и подмигивая кривым глазом, спросил Семена:
– А перышки с фазанов тоже сыпать на весы?
– Себе возьми, может, подавишься. Мне чужих слез не надо.
– Ну, как хочешь, – поморщился Сахалинец и достал из берестяных сум маленькие, с роговыми чашечками весы, на которых отвесил заработанную Семеном долю.
Остальные артельщики, не подымая глаз, отмалчивались. Семен взял завернутое Семеном в тряпицу золото и пошел запрягать коня. Когда уезжал, Сахалинец крикнул ему вдогонку:
– А жаловаться лучше не думай! Себе дороже станет…
– Ладно, подлецы… В узком месте мне теперь не попадайтесь!..
Едва он уехал, как потребовали расчет и остальные артельщики. Они опасались, что Сахалинец и Томский сбегут от них со своей добычей. Сахалинец было заартачился, но вид артельщиков, вооружившихся берданками и топорами, заставил его быстро уступить. Отчаянно ругаясь, отвесил он каждому его пай, а потом откровенно признался:
– Ну, ребятки, вовремя вас бог надоумил. Хотели мы с Петрухой нынче же ночью податься от вас вместе с золотишком, да не выгорело дело.
