Давно минувшее - страница 13

Приехали… В Саратов приехали… Дома считать…

Какие дома?

А такие… Сто друзей, да сто подружек…

Ничего не понимала я в этом ее вечном раздражении. Еще меньше, конечно, понимала смысл чудес, начавшихся у нас в доме.

– Катенька, – говорит таинственно мать. – Сделай ты мне одно дело. На тебе ножницы. Когда отец ляжет спать – отстриги пучок волос…

Зачем?

Надо…

Нет, зачем, мамочка?

Мать не сразу нашлась. Но сильно волновалась. –Я хочу спрятать… на память!

Я выждала, когда заснул отец. Раз, раз… Пучок его густых волос в руке. Отец вскочил:

– Ты с ума сошла? Что ты делаешь? – закричал он, схватывая себя за голову. – Что ты делаешь, чертенок?

Но я уже летела стремглав из комнаты. За дверью стояла мать, она выхватила у меня пучок волос и зашептала: «не говори…».

Кажется, это было в первый раз, что я солгала отцу:

– Что ты сделала? Зачем тебе мои волосы?

– Кукле… Косу кукле…

– Боже, какие глупости! Мои волосы – кукле! Окончательно сошла девчонка с ума! Уходи!

Только через несколько лет я узнала от матери, зачем ей нужны были отцовские волосы. Ей сказала ворожея:

– Если человек не любит, надо взять пучок его волос, их спалить на свечке, растереть в порошок и насыпать его в пищу: съест и – возвратится…

Всё это и было проделано матерью.

Последовали и другие чудеса. Я уже говорила, что нас никогда не водили в церковь. Гимназия в Самаре еще не требовала того, что затем стало правилом гимназии саратовской: обязательного говения. Отец был убежденным атеистом. А мать понятия не имела о православной религии и приняла православие лишь для венчания с отцом.

– Катенька, сегодня пойдем в церковь… Завтра большой праздник.

– В церковь? Зачем в церковь?

– Ну, зачем ходят в церковь: молиться! И Маню возьмем… И мы пошли ко всенощной в Саратовский Кафедральный

Собор. Собор в Саратове двухэтажный. Большая часть служб происходила внизу, в подземелье. И только в торжественных случаях открывался верх. Когда мы спустились вниз, служба уже началась. Как сейчас помню это первое впечатление. Оно повторялось затем не раз. Впечатление чего-то нездешнего, другого, отличного от нашей обыденной обстановки. Темнота, мерцание свечей, блеск золотой резьбы на дверях царских врат, лики икон, склоненные головы молящихся людей, особый запах ладана и холодок – всё это действовало весьма сильно. Когда мне приходилось бывать потом в верхнем этаже того же собора впечатление какой-то таинственности, вот это ощущение «нездешнего» мира, ослабевало: свет, лившийся в большие узорно-цветные окна, делал обстановку церкви более обыкновенной. А там, внизу, в подземелье, всё было таинственно и необычайно…

Мать прошла к высокой конторке, за которой стоял седой старик.

Три свечки…

Извольте.

Три тоненьких восковых свечки… Мать осмотрелась.

– Идите…

Мы подошли к иконе Божьей Матери с младенцем на руках. Серебряный подсвечник был весь уже заполнен горящими свечами. Мать дрожащими руками стала растоплять воск с той стороны свечи, где не было фитиля.

Мама, не так, фитиль не тут…

Подожди ты!

Фитиль обнажился. Тогда она сделала тоже самое с двумя другими свечками и дала их нам.

– Ставьте… Говорите: «За упокой раба Божия Дмитрия».

Мама! Какого Дмитрия?

Ставь! И говори…

Сестра уже шептала: «За упокой раба Божия Дмитрия».

Мать прошептала эту фразу раз пять… Кланялась низко и всё шептала: «За упокой… За упокой»… А слезы тихо капали на пол…

И снова лишь через несколько лет я узнала смысл того, что тогда совершалось. Надо поставить Божьей Матери свечи открытым фитилем вниз и – молиться за упокой души того человека, которого надлежит привлечь… Когда молятся за упокой души живого человека, на него нападает страшная тоска… И тоска именно по тем людям, которые поминают его «за упокой». Дмитрием Петровичем звали моего отца… Он должен был испытать тоску и притянуться к нам, —к матери и дочерям…