Ничего этого своему собеседнику я объяснять не стал, а просто пожал плечами.
– Я даю два рубля! – признался Хушбактов, хлопая себя по груди. – Не дам – совсем плохо делает. Чуть-чуть руками туда-сюда, всё, иди, гуляй! Надо десять рублей давать, как Халилов. Тогда хорошо делает… – Он задумался, отхлебнул чай и пытливо вскинул на меня свои карие глаза, по-прежнему сощуренные. В них читалось недоверие. Он явно полагал, что я хитрю, скрываю от него свои истинные расчеты с массажисткой. – А за место сколько платил?
– Какое место? – не понял я.
– Сюда. Больница.
– Нисколько и никому я не платил! – этот разговор нравился мне все меньше.
– Конечно! – крякнул он. – Ведь ты – газета! А я двести рублей платил… Ходил-ходил, месяц ходил, три ходил, год ходил. Сердце болит. Врач смеется: нет путевка! Я двести рублей конверт ложил, врачу давал. Врач смеется: есть путевка!
– Напрасно вы это сделали, – ответил я. – Надо было обратиться в милицию. Схватили бы за руку вашего врача-хапугу!
– Э, милиция… – непередаваемо брезгливое выражение появилось на его круглом лице. Он подумал немного и добавил: – Газета не всё знает. Но они боятся газету…
Я не стал выспрашивать его, кто такие «они», и некоторое время мы пили чай в молчании.
Уже перед сном Хушбактов снова обратился ко мне:
– Друг, дай свой адрес! Лето будет, приеду. Есть дело. Буду рассказывать. Ты будешь писать. Большой шум будет. Поможешь?
Я дал ему свой редакционный телефон.
Он бережно спрятал бумажку:
– Хорошо!
Халилов вернулся, когда мы собирались на завтрак.
По его благодушному виду чувствовалось, что все обошлось как нельзя лучше.
Явился он не с пустыми руками, водрузив на стол весьма объемистый узелок.
– Никто не искал, голова не морочил?
– Нет, все тихо.
– Хош! В столовую не ходите!
Переодевшись, он спрятал цивильную одежду в тумбочку и облачился в больничный халат.
Затем развязал узелок.
На свет появилась большая каса, закрытая сверху свежайшими лепешками домашней выпечки, из тандыра. Не составляло труда догадаться, что под лепешками томится еще теплый плов. В узелке уместились также пакеты с самсой, изюмом, курагой и сушеной дыней.
Уж какая тут столовка!
Сам вид свадебного плова сулил праздник живота. В общей массе выделялась каждая рисинка, то там, то тут проглядывали оранжевые полоски моркови вперемежку с изюмом и нутом, а сверху громоздились крупные куски мяса, источая непередаваемый аромат.
Халилов тщательно вымыл руки и принялся расщипывать мясо на меньшие порции.
Затем, как водится на Востоке, мы выпили по пиале чая, заедая изюмом и сладостями. И только после этого приступили к основному блюду.
Мои сотрапезники вооружились ложками, и я не мог не оценить их деликатности. Ибо нет большего удовольствия для восточного человека, чем отведать умело приготовленный плов руками, почувствовать его прелесть не только языком, но и кончиками пальцев. Зная, однако, что русские даже к плову садятся с ложкой, оба они, не сговариваясь, уважили чужой обычай.
Когда от плова не осталось даже рисинки, Хушбактов покинул нас, отправившись на утреннюю процедуру.
Мы с Халиловым остались вдвоем.
– Значит, свадьба проходит хорошо? – поинтересовался я из вежливости.
– Хорошо, – почему-то вздохнул он. – Я плов делал, утром сам попробовал и сразу уехал. Днем еще одного барана будут резать. В обед будут гости. На ужин будут гости. Много гостей. Племянник работает в городе, приедут сотрудники. Автобус уже заказали, – он принялся загибать пальцы: – Невеста работает в городе, тоже автобус заказали. Русские тоже будут.
