Дело Живаго. Кремль, ЦРУ и битва за запрещенную книгу - страница 39

«Да, это было», – ответил Никифоров.

«Как вам не стыдно, Сергей Николаевич?» – не выдержала Ивинская.

«Но ведь вы же сами все это подтвердили, Ольга Всеволодовна», – ответил тот.

Тогда Ивинской стало ясно, что Никифорова убедили дать заведомо ложные показания, утверждая, что она все равно уже призналась. Через много лет Никифоров напишет Ивинской: «Я долго обдумывал[239], написать ли вам. В конечном раздумье – совесть честного человека… подсказала мне, что я должен оправдать то положение, в которое я когда-то поставил Вас, и поверьте – вынужденно, при тех обстоятельствах, которые тогда существовали. Я знаю, что эти обстоятельства в то время Вам также были известны и испытаны до некоторой степени и Вами. Но к нам, мужчинам, оне применялись, конечно, выразительнее и круче, нежели к женщинам. До моего свидания с Вами тогда я отклонил – хотя и подписанные мною – два документа. Но много ли таких, которые смело, но справедливо, идут на эшафот? К сожалению, я не принадлежу к таковым; потому что я не один. Я должен был думать и пожалеть свою жену».

После ужасной инсценировки в морге и опустошающей очной ставки с Никифоровым Ивинскую увезли назад на Лубянку в состоянии нервного потрясения. По ее словам, она вдруг испытала мучительную боль; ее доставили в тюремную больницу. Она была на пятом месяце. «Нашему с Борей ребенку[240] не суждено было появиться на свет Божий».

Ивинская пишет, что ее родные узнали о ее беременности от сокамерницы, которую освободили. Они, в свою очередь, рассказали об этом Пастернаку. Однако известие о выкидыше дошло до них не сразу. Весной 1950 года Пастернаку велели явиться в тюрьму, и он ждал, что ему отдадут ребенка. Знакомой он признался: он «сказал [Зине][241], что мы его должны пригреть и вырастить», пока Ольга не вернется. Затем он сообщил, что Зинаида устроила «ужасный скандал».

На Лубянке Пастернаку передали пачку его писем Ивинской и несколько книг с его надписями. Сначала он отказывался брать их и написал письмо Абакумову. Однако это ни к чему не привело. 5 июля 1950 года Ивинскую приговорили к пяти годам общих лагерей «за близость к лицам, подозреваемым в шпионаже».

В октябре 1952 года Пастернак перенес инфаркт. Его положили в Боткинскую больницу, где он провел первую ночь «с разнообразными смертными[242] на пороге смерти». Когда он то терял сознание, то приходил в себя, лежа на каталке в коридоре, потому что больница была переполнена, он, по его словам, шептал: «Боже, благодарю тебя[243] за то, что ты так густо наложил краску и сделал жизнь и смерть такими же, как твой язык, – величественными и музыкальными, за то, что создал меня творческой личностью, за то, что сделал творчество твоей школой и за то, что всю жизнь готовил меня к этой ночи».

Инфаркт у Пастернака был очень тяжелый. Хотя его лечили лучшие кардиологи Москвы, он провел неделю в реанимации и еще два с половиной месяца в общей палате. Перед тем как его положили в больницу, Пастернак постоянно мучился зубной болью[244]; у него часто появлялись нарывы на деснах. Как-то раз, вернувшись домой от стоматолога, который ему «делал зубы», он потерял сознание. После этого оказалось, что у него больное сердце. Кроме того, в больнице ему сделали операцию, заменив его неровные лошадиные зубы блестящими американскими протезами, которые Ахматова назвала