– Ага. И жили все дружно и счастливо, – усмехнулся Сернан. В его голосе сарказм звенел звонче стали. Серн на мгновение прикрыл глаза. Образ лимба рассыпался, словно пепел, и на его месте возникло нечто более вязкое, тяжёлое.
Прошлое не возвращается – оно хватает за горло и тащит вниз. Не сразу, нет. Сначала – голос. Потом – запах. Потом – боль. Он не заметил, как начал вспоминать.
Сначала был звук: скрип осей, глухой рокот тягачей. Потом – движение: не вперёд, а вниз. А затем – чувство, как будто кто-то сжал его изнутри: не грусть, не страх, а… безысходность, к которой привыкаешь. Как к холоду в кости.
***
Меня и десятки других везли в тесных, душных вагонетках, прицепленных к старым паровым тягачам. Дорога была почти стёрта – заросшая травой, изломанная, усыпанная щебнем. Колёса грохотали, как кости в мешке.
Кто-то молчал. Кто-то кашлял в кулак. Один старик справа от меня всё время тёр палец о палец – молитва без слов. Спереди сидел парень, весь в ожогах, – стонал во сне, и его каждый раз тихо укачивала женщина в сером платке. Она не была ему матерью. Просто кто-то должен был это сделать.
Я же сжался в угол, как щенок. Горло першило от сухости, но даже когда мне поднесли флягу – я не мог пить. Клеймо под бинтами жгло, словно вживлённая угольная печать. Яны рядом не было. Дома – не было. Только запах пара, кожа, слипшаяся от лихорадки, и тихий гул, как от работающего двигателя внутри черепа.
Иногда я засыпал. Там, в снах, были стены моего дома. Смех. Солнце. Иногда – лицо Яны. Но каждый раз, просыпаясь, я понимал: и в снах мне больше не было места.
Я изо всех сил старался не думать о Яне. Не представлять её лицо. Не воображать, как она одна, с ребёнком. Но страх за неё сжирал изнутри сильнее боли, сильнее жара клейма.
«Что с ней? С малышом?..»
Когда колёса вагонеток встали окончательно, началась настоящая дорога – по трясинам. Здоровых гнали пешком. Меня, с обожжёнными руками и мутной головой, закинули в телегу, запряжённую замученной лошадью. Она спотыкалась, фырчала на мошкару и несколько раз вставала – просто не желая идти вглубь. И каждый раз надзиратели шипели:– Гони! Не жалко. Новую найдём. Было ощущение, что они боятся не опоздать – а остаться на болотах хотя бы ещё на минуту.
Мошки липли к открытым ранам, и кто-то на заднем плане бормотал:– Кровь зовёт. Болото слышит, если ты истекаешь.
Ночами всё было хуже. Люди – и заключённые, и охрана – просыпались от криков. От собственных снов. От шепота, которого вроде бы не было. По этому местные болота считались проклятыми – и не без оснований.
Старые легенды всплывали в памяти всех: о ведьмах-каргах с гнилыми руками, о мертвецах, вылезающих из воды.
Я, как человек городской, привык не верить в сказки. Но глупо было бы и отрицать – чудища существуют. Просто в городах их выжигает инквизиция, как плесень на хлебе. А здесь – их корни.
Я бы так и добрался в полусне, вцепившись в свои мысли, но некоторые знакомства находят тебя сами.
Люпин оказался рядом не случайно. Худой, длинноносый, с глазами, будто вечно испуганными, он провалился по пояс в жидкую трясину, когда пытался пересечь прогнивший мостик.
Люпин оказался поваром, интересовался историей, а сюда угодил за ересь и наркотики. Удивительно, но в чём-то мы были похожи. Оба – не отсюда. Оба – потерянные. Оба – не готовые исчезнуть молча.
Потом мы часто оказывались рядом. Спина к спине – отбивались от комаров и шутили, чтобы не свихнуться.
