– Надевай, говорю, старые! – почти приказала Манефа.
– Да они даже не чищеные! – крикнул, багровея, Алим. – Хоть бы ты их почистила, догадалась.
– Да кто ж знал…
– Кто ж знал?.. А ну вас всех…
Глаза его забегали, в бессильной злобе он схватил со стола пустую тарелку и ударил ее об пол.
– Господи! – взмолилась тетка Таисия.
Выместив на тарелке злость, Алим опустился на табуретку и затих, увидев спокойно подходившую к нему Манефу и страшную в этом спокойствии. Лицо ее побледнело, серые глаза по-кошачьи сощурились, уголок рта чуть дергался.
– Это ты зачем? – еле слышно спросила она у мужа. – Характер показываешь?
– Я… я измучился, Маня.
– Измучился?.. Эх, ты! И посуду бить не умеешь!
Она быстро схватила за уголок скатерть и с силой рванула к себе… Со звоном, разбиваясь, падая, ломаясь, полетели на пол бутылки, тарелки, миски… С торжествующей улыбкой на алых губах Манефа сдернула вторую скатерть, третью, четвертую… Страшный грохот наполнил дом. Обнаженные некрашеные столы выглядели жалко и как-то стыдливо. По полу растекались огромные лужи вина, мешаясь с жареным мясом, яблоками, кружочками колбасы.
– Святители! – заголосила тетка Таисия, хватаясь в ужасе за голову. – Что она, окаянная, делает? Убейте ее! Убейте!
Манефа пнула ногой бочонок с пивом, скатила его с табуретки и, не оглядываясь, быстро прошла в кухню, а из кухни – в сад.
Алим тупо смотрел на учиненный погром. Руки его судорожно вцепились в лацканы пиджака. В остановившихся глазах блестели слезы.
– Маня… Маня…
Ему ни капли не жалко было побитого добра, он не думал и о гостях, он холодел от мысли, что с таким трудом сооруженное здание примирения так неожиданно и глупо рухнуло и разбилось вдребезги у его ног.
Все начиналось сызнова.
А в это же время на берегу Волги, на старом замшелом обрубе сидел Гриша Банный с Аксюшкой-дурочкой, обнимал ее за талию костлявой рукой и негромко рассказывал ей о том, как в двадцатом году он впервые познакомился с удивительными законами физики и о том, какие страшные повреждения может учинить человеку разорвавшийся артиллерийский снаряд. Под мышкой он держал новые хромовые сапоги.
Поздний августовский вечер. В клочьях темных облаков плавно нырял зеленый серпик луны. Под сильным верховым ветром гнулись деревья, шумела Волга. Грустно стучала колотушка ночного сторожа – глухого старика Чижова.
В доме Бушуевых еще не спали. На кухне при свете керосиновой лампы Ульяновна гладила белье. Напротив нее, за тем же столом, сидел Денис и, наблюдая за утюгом и ловкими руками матери, слушал ее песни. Ульяновна пела так тихо, что иногда переходила на полушепот, но сохраняя мелодию и отчетливо произнося слова.
Вся она – и черным простым платьем, и маленькой фигурой, и стрелками бесчисленных морщинок вокруг тихих скорбных глаз – излучала такой уют и такое тепло, что Денис готов был сидеть до утра и без конца смотреть на нее и слушать ее песни.
Горят, горят пожары, они всю неделюшку,
Ничего в дикой степи не осталося… —
пела Ульяновна, и сердце Дениса наполнялось тихим и светлым успокоением.
Оставались в дикой степи горы крутые.
Как на этих горах млад ясен сокол…
Денис очень любил песни, особенно когда их пела мать. А песен Ульяновна знала бесчисленное множество всяких: и свадебные песни заводила она, и посиделковые, и любовные, знала и «романсы», где льется кровь и сверкают ножи. Денис и сам уже много знал и запомнил из того, что пела она, но всякий раз Ульяновна вспоминала что-нибудь новое.
