– А это что такое? – поднял с пола затоптанный плоский конус с проступающими сквозь грязь звёздами.
–М-м-м-у, – указал пальцем на спящего старичка-лакея дворник, и брякнулся головой в тарелку с остатками каши.
– Настали святки – то-то радость! – грустно сам себе прочёл стихи Аким и хотел уже идти к брату, как в людскую влетела толпа подростков, с ковыляющей сзади Марфой.
Встав под образа, они запели святочную колядную песню, поглядывая не столько на образа, сколько на кухарку.
«Пришла коляда накануне Рождества. Дайте коровку, масляну головку. А дай Бог тому, кто в этом дому, ему рожь густа, рожь ужиниста…»
– Ему с колоса осьмина, – начала подтягивать Марфа, крестясь и притопывая ногой в валенке, – из зерна ему коврига, из полузерна – пирог.
«…Наделил бы вас Господь и житьём, и бытьём, и богатством. И воздай вам Господи, ещё лучше того!».
– Ах, умницы… Это наша, тверская колядка, – одаривала юных портняжек, сапожников и бараночников, всё приговаривая, – ай, молодцы!
Мальчишки довольно шмыгали носами, распихивая по карманам конфеты и пряники.
– Чего орёте, чады? – вытащил голову из каши дворник.
– А-а-а! – в ужасе закричала ребятня, толкаясь в дверях.
– Тьфу, прости Господи, чисто ирод! – плюнула Марфа. – На, рожу-то хоть прикрой, – сунула ему в руки свинячью маску, – распух от водки, как водяной, народ пугаешь…
Но Власыч её не слышал, опять шмякнув на старое место то, что люди называют лицом.
Перед Новым годом Рубанов-старший вывез покататься на санях своё потомство. Вместо занедужившего от праздников кучера, на облучке сидел Ванятка, красуясь статью и гордо поглядывая сверху на прохожих и городовых, берущих под «козырёк» перед проезжающим генералом.
–Что это там народ толпится? – подозвал к себе городового Максим Акимович.
–Так это, ваше прев-в-о-сход-д-ительст-т-во, – то ли от страха пред столь важным лицом, то ли от холода, заикался городовой, – на к-к-у-л-л-ач-ках дер-р-рутся, д-д-дур-р-р-аки-и-с, начальство-м-м р-р-а-зрешено, – благополучно докончил фразу, держа руку у виска.
– Следует поглядеть, – подъехали к замёрзшей Неве, где на льду, ухая и матерясь, веселился русский народ, с упоением тузя друг друга кулаками и выбивая буйством, на целый год, душевную дурь.
На берегу их ругали боевые подруги и жёны.
– А-а-а! У-у-х! – слышалось из толпы.
Здоровенный, расхристанный мужичина в рваной рубахе, с крестом на шее, опрокидывал пудовыми кулачищами нападавших на него противников.
От мужика валил пар. Шевельнув плечами, он стряхнул с себя двух повисших на нём не хилых парней.
– Силён, силён скотина, – похвалил удальца Максим Акимович. – Ванятка, сумеешь завалить бахвала, – обратился к кучеру Рубанов.
– Раз плюнуть! – чуть подумав, ответил тот.
– Ну, так чего же сидишь?!
Сбросив тулуп и жилетку, пригладив на обе стороны густые русые волосы, Иван тараном пошёл в толпу, нехотя, как бы лениво отбрасывая с дороги нападавших, и остановился перед осатанелым от крови быком, в образе человека.
– Ы- ы-ы! – заревел тот, глядя мутными глазами на нового противника, но не напал, а стоя на крепких ногах, прикидывал, куда ловчее ударить.
Наконец, кхекнув, размахнулся и, что есть мочи, долбанул Ивана кулачищем в грудь.
От такого удара свалился бы и жеребец, но Иван лишь немного качнулся и улыбнулся сопернику.
В глазах парня начинала светиться русская удаль, грудь часто вздымалась, и мощные плечи напряглись под рубахой.
