Максим велел остановить коляску у бревенчатой старинной часовни с почерневшим от солнца и дождей крестом, и вновь перекрестился, сняв фуражку. Выйдя из экипажа, встал на колени и подставил ладонь под прозрачную, студёную ключевую струю, стекавшую из позеленевшего и покрытого мхом деревянного желоба в небольшой пруд.
Попробуйте, как вкусно, – предложил жене и сыновьям, шумно, по-детски, схлёбывая с ладони ледяную влагу.
Ирина Аркадьевна отказалась, а мальчишки с шумом выпрыгнули на мелкую, густую, мягкую травку, с удовольствием ощущая её под ногами, и тоже подставили ладони под тонкую прозрачную струю, отведав студёной родниковой воды.
И снова простор бесконечной дороги, и полосатый дорожный столб, и близкий уже лес, к которому вела узкая, заросшая низкорослой травкой колея.
Солнце постепенно стало ярко-жёлтым и начало ласково пригревать. А в лесу всё ещё было прохладно, и стояла вековая, как при сотворении мира, тишина.
Лошади шумно встряхивали гривами и фыркали. Усталые тени ложились поперёк дороги, безболезненно прокатываясь по лошадиным спинам, по путникам в коляске, и терялись в ветвях деревьев и кустарников. И снова яркое солнце, и зелень полей, и утренняя песня жаворонка, и село с церковью, и деревенские собаки, трактир с вывеской, и шаткий мостик, и вот она – Рубановка.
В третий раз, сняв фуражку, перекрестился Максим и заиграл желваками, с трудом удержав слезу, когда проехали арку с единицей и семёркой, объехали корявую акацию с бронзовым конногвардейцем и остановились у широких ступеней парадного подъезда.
Пока прислуга распаковывала чемоданы и таскала в дом вещи, Максим Акимович ходил по комнатам, дотрагиваясь до дедовских диванов, вдыхая запах давно ушедших лет, и чувствуя себя маленьким мальчиком. Представив, что за той вон дверью, в старом «вольтеровском» кресле, сидит его матушка и вышивает, а рядом отец в синем халате с малиновыми кистями, рассеянно глядит в книгу, думая о своём, и курит длинную черешневую трубку, раскрыл дверь и увидел старую свою няню, благоговейно чистящую суконкой и мелом икону Божьей Матушки в серебряной ризе.
Бережно положив на покрытый скатертью стол икону, неспеша подошла к Максиму и обняла его, прижавшись щекой к груди.
– Что долго не приезжал? – вздрагивали от рыдания её плечи.
– Служба, бабушка, – наклонившись, поцеловал её в голову, уловив чуть заметный запах мяты от волос, и вновь вспомнив своё детство.
– Орут-то как, окаянные, – отстранилась от «дитятки» нянька, вслушиваясь в топот и громкий говор за стеной.
– Пойду, прослежу, – поцеловал её в мокрую щёку Максим.
«А вот и внученьки!» – услышал, выходя, нянин голос и посторонился в дверях, пропуская своих сыновей.
Как и положено во время приезда, дом напоминал штурм русскими войсками Плевны.6
– Тудыть твою мать, ну куды, куды ты, ирод, корзины-то прёшь, – страдальчески морщась, руководил вселенским погромом, на правах старожила, конюх Ефим.
Солома так и сыпалась с возмущённой его головы.
«Деревня! Пёс сиволапый!» – мысленно чертыхался приехавший с господами лакей, с удовольствием глянув в зеркало на свои аккуратно стриженные чёрные волосы с полосочками бакенбардов вдоль ушей.
Кроме него, на двух вместительных колясках, прикатили швейцар с гувернанткой и повар с горничной. Старичка-лакея на этот раз оставили в Петербурге.
– Ваше превосходительство, Максим Акимович, – бесконечно отбивал поклоны прилетевший в тарантасе староста, – как мы рады, как мы рады, – частил он, стремясь облобызать барскую ручку.
