«Как в данном случае вести себя? – получив письменный доклад о смерти Толстого, размышлял император. – С одной стороны его смерть – большая русская утрата. С другой – он отлучён от церкви и согласно православным канонам и традициям государственная власть не должна воздавать ему посмертные почести. Придётся выбрать компромисс: не принимать участия в гражданских похоронах, но и не препятствовать тем, кто придёт на погребение», – взяв ручку и макнув перо в чернильницу, поставил на докладе помету: «Душевно сожалею о кончине великого писателя, воплотившего во времена расцвета своего дарования в творениях своих родные образы одной из славнейших годин русской жизни. Господь Бог да будет ему милостивым Судиёй».
Позже императору доложили, что в похоронах приняли участие несколько тысяч человек – в основном студенческая молодёжь.
«Последний приют у Льва Николаевича уютный, – закурил государь, размышляя о смерти. – Зелёный летом холм в цветах у Ясной Поляны. Судьба сподобила умереть графа в избушке богом забытой станции. Это же надо… Но хотя умер в избушке, похоронен при большом скоплении народа. В основном – студенчества. Его антипод, отец Иоанн Кронштадский тоже похоронен при огромном стечении людей. В основном – крестьян. Я-то, ясное дело, упокоюсь в Зимнем дворце Петербурга или в Александровском, Царского Села. Но вот придёт ли ко мне по велению сердца столько подданных, дабы отдать последний долг и проститься? Скорее всего – всё сведётся к традиционным протокольным похоронам. И кроме дочерей, сына и жены вряд ли кто хоть слезинку уронит… Лицемеры…» – вспомнил великих князей и ближайшее окружение.
Смерть Льва Толстого, как и ожидалось в министерстве внутренних дел, вызвала студенческие беспорядки.
«Не начало ли это поворота?» – ликующе писал Ленин в заграничном органе социал-демократов.
Да ещё в конце месяца, на каторге, в знак протеста против телесных наказаний каторжан, отравился и умер убийца Плеве Егор Сазонов.
В Петербурге, на Невском, произошли уличные демонстрации, к которым, впервые после 1905 года, примкнула небольшая часть рабочих.
В середине декабря начались рождественские вакации, и студенческие волнения пошли на убыль.
К тому же 11 января наступившего 1911 года, Совет министров своим распоряжением запретил сходки в стенах высших учебных заведений, что, разумеется, вызвало бурю возмущения не только учащихся, но и профессоров.
В Московском университете ректор Мануйлов, его помощник Мензбир и проректор Минаков подали в отставку.
В ответ их не только сняли с занимаемых постов, но и отрешили от профессорских должностей.
Тогда часть студентов объявила забастовку на весь весенний семестр. Но среди студенчества уже не было того единства, что в революционные годы. Многие продолжали посещать лекции.
Министр народного просвещения Кассо, сменивший осенью прошлого года Шварца, предпринял решительные действия против всякой агитации и потребовал от преподавательского состава читать лекции при любом количестве слушателей.
Посещаемостью особенно отличились Высшие женские курсы. На лекции приходило всего по нескольку человек.
К ним министр просвещения никаких репрессий не предпринимал, помня, что во время войны с Японией, учившиеся в этих стенах дамы даже слали поздравительные телеграммы микадо, став потом верными подданными российского императора и добропорядочными матерями и жёнами.
