От более крупного нагоняя нижних чинов спасло треньканье телефонного звонка.
– Вашвысбродь, к аппарату просють, – протянул трубку начальству гонимый немецкой авиацией Барашин.
– Кто? – протянув руку, автоматически спросил Аким.
– Хрен с горы – Махлай, – так же автоматически ответил дневальный.
– Тьфу! – поднёс к уху трубку Рубанов. – Чего ты там бормочешь? Громче говори. Чего? Четыре трёхдюймовки на холм поднимаются? Неплохо! Нифонт Карпович, а тебе, часом, после предновогодней соточки пушки не мерещатся, как Трофиму самолёты? Что «никак нет». Сейчас проверю. Чай отставить, – отдал трубку Барашину. – Дмитрий, и чего ты всё хихикаешь? Собирайся в разведку, – озадачил солдата и нахмурился, услышав шум и громкие голоса перед входом в блиндаж.
– Чего там за базар происходит? – оторвавшийся от письма и направившийся поглядеть на источник неуставного гама-тарарама, унтер Егоров был практически сбит с ног и затоптан ворвавшейся в блиндаж бандитской толпой под предводительством Леонтия Сидорова.
– Ваше высокоблагородие, – одышливо отдуваясь, начал речь фельдфебель, попутно сунув под рёбра локтём кряжистому, хоть поросят об лоб бей, брыкающемуся мужичище в разорванной грязной шинели. – Злостного вражеского языка взяли неподалёку, – как улику предъявил полковнику немецкую каску.
Полоняник свирепо замычал племенным быком вильстермаршской породы и затряс головой с кляпом из ношеной портянки во рту.
– Ну-ка, геть, – шуганул с табурета любителя эпистолярного жанра Рубанов. – И лампу на стол поставь, – уселся на освободившееся место. – Кто попал в твои тенёта, Леонтий?
– Да вот, говорю, робяты шпика в Корытницком лесу поймали. Шастал там туды-сюды, вражина, – вновь удачно провернул манипуляцию со своим локтем и чужими рёбрами. – Не сознаётся, обормот, в злодеяниях.
– Как же он сознается, коли рот портянкой заткнут, – раскрыл подчинённым причину немоты «обормота» комбат, с интересом разглядывая вражеского засланца.
Не успел Сидоров выдернуть изо рта, вернее, из пасти немецко-австрийского шпиона ношенную нижним чином казённую вещь, как пленный охламон диким голосом завопил на чистом русском языке, приукрашенном в некоторых местах цветистыми народными оборотами уроженца Тамбовской губернии всякие поклёпы, посвящённые бравому фельдфебелю Павловского полка, пытаясь при этом, видно для усиления эффекта, ещё и плюнуть в него.
– Гад купоросный! – на выдохе закончил обличение более-менее благожелательной, в сравнении с другими, фразой. – Все рёбра в организме повредил локтём своим окаянным. Вашбродь, фуражир я из соседнего с вами полка Стрелков Императорской Фамилии. Кричал им об этом, да куды…
– А чего каска у тебя германская? – несколько стушевался Сидоров.
– А того! На молочного поросёнка взял обменять. В бою, между прочим, добыта, а не лихоимством, как некоторые поступают. Вашбродь, велите развязать руки.
– Развяжите его, – велел Рубанов, потеряв к пленному интерес. – Отпустите бедолагу на свободу, а я к Махлаю поднимусь, гляну, что за пушки ему привиделись. Новогодняя ночь впереди. Кругом шпионы, пушки и самолёты, – набросив шинель и кивнув вестовому, чтоб топал за ним, выбрался из блиндажа на свежий воздух.
– Снег пошёл, – радостно воскликнул Федот. – Ну, прям, как у нас в Рубановке, – повысил настроение командиру.
Махлай уже ждал их на «Миллионной улице».
– Четыре пушки и кучу зарядных ящиков на середину пригорка подняли, – указал за спину большим пальцем. – А то достали уже фрицы своими траншейными пушками. Того и гляди в блиндаж попадут.
