Отыгралась она, мешая нашей игре в преферанс. Это потом, через неделю девочкам понравилось наблюдать со стороны за работой профессионалов (то есть Андрея с Маленьким), сегодня же они злились, что остались за бортом игры. А Маленькая изгалялась вовсю: то прикуп стащит, то карты вслух подсмотрит, то вякнет ненаглядному:
– Ну ты че с десятки пик-то не пошел! У тебя же ещё валет с тузом и три козыря! – от чего даже её флегматично спокойный сосед по спальнику время от времени порывался применить канделябр. Большой же уловил одну из немногих слабых ниточек и время от времени за неё иезуитски подергивал:
– Маленькая, я тебя сейчас поцелую!
Надо видеть ехидную и давно небритую физиономию Лёши, чтобы осознать, почему от такой угрозы Света на время стихала. Но период релаксации всё уменьшался и при очередном стащенном прикупе Алексей не стерпел. Сложил веер карт, сунул Большой и велел: «Держи!»
Карты держала завхоз. Нарушительницу спокойствия держали все остальные, кто за руки, кто за ноги. Бегемот неслабо придерживал её за губы и старательно отирался щетиной.
Вот так всегда. Держали все, а надулась она на меня. Конечно! На кого же ещё! Держал? Держал. Ржал? Ржал. Получи. Распишись. Выйди вон. Ах, не выходишь? Ну, тогда я вот наглухо завернусь в спальник, ноги положу в самое сырое место, чтоб мне хуже было, а зад расклячу на всё то, где вы играли.
Спальник от намокания спасли. Попку легким направляющим пинком спровадили в угол. Безутешную девочку успокоил в объятиях добрый Маленький, правда, державший крепче всех, зато за ноги. Андрей привычно забрался в спальник на всю длину, и пуля закипела.
Вот не надо мне было заказывать те восемь! Скажем, если бы в прикупе ещё в козыря или в длинную, а то ни так, ни сяк, а до семи черв уже доторговался. Кабы семь крест, тогда…
И кому это интересно, хотел бы я знать? Мне? Мой-то глушайший проигрыш?! Ни в коем случае. Зарок: никаких картежных подробностей. Тем более, ни на одной фотографии азартные игры не запечатлены, вот и нечего их тут мусолить.
Так незаметно, час за часом, день пролетает. Вот уж белесый слабый свет скоро растает. Только слегка моргнешь, вздремнешь, вспомнишь случайно, как поливало день-деньской необычайно.
Песенка. Прямо как восемь лет назад, ощутив бескрайность Каменного Пояса и сопредельных «камушков», распевали мы с намеком на внезапность такого открытия:
Камушком по темечку,
Ножкой босой по лицу…
Камушки – не Денежкин,
Ножкой не измеришь,
Нагонишь тоску…
Что те шестьдесят километров по камушкам! Тут в заявке все двести тридцать, а проклятый дождь весь день, как заведенный. И чихать он хотел, что дым от костра туда-сюда к перемене погоды крутит, что облачность к земле прибивает и аж два раза за день мутным пятнышком сквозь него солнышко различить удалось, что ветер устойчивый и сильный, и всё в одну сторону – сдуть эту треклятую тучу давно должен… Сеет и сеет. Поливает и поливает. Хлещет. Капает. Мочит. Замочил до смерти. Какие там ещё синонимы? Голодать? Это не синоним. Ах, это чувство такое, вечно несвоевременное… Что ж, надо готовить ужин, ночь на пороге.
Мне велели – сиди. Справимся. Мне это понравилось, и мы дружно принялись писать пулю на троих, без «болвана», быть которым Маленькая не захотела. Через двадцать минут я забеспокоился. Через полчаса не утерпел и вылез.
Теперь растопыривали полы и матерились сразу два Лёши. За ночь и день природа столь щедро расточала водицу, что ею насквозь пропитались все бывшие когда-то горючими материалы вокруг. Что-что, а лесной пожар нам не грозил. Грозили либо потоп, либо перспектива спать впроголодь. Тщетной оказалась даже отчаянная попытка Большого интенсифицировать костер, бросив туда зажигалку с остатками газа. Зажигалка вместо ожидаемого взрыва пламени слабо пукнула голубоватым факелом, моментально снесенным ветром, и костерок снова погас.
