Анжелика выросла без отца. От князя Станислава-Юзефа Войцеховского остался только дурно написанный портрет в полупрофиль и её воспоминания о каком-то высоком мужчине, поднимающем её на руки, кружащем её словно в танце… Потом это воспоминание в памяти сменялось другой – много людей, ксёндзы в чёрных сутанах, запах ладана, пропитавший всё в доме, а её держит за руку кто-то другой – детская ладошка в длинной узкой руке, унизанной кольцами, и она не отводит взгляда от этих колец, и не смотрит на то, что происходит. Потом её подносят к гробу, что-то чёрно-белое лежит в нём…
Теперь Анж понимала – в гробу был её отец. А за руку её держал, скорее всего, Адам. Тот, кто заменил ей отца. И тот, кто, скорее всего, заменит ей мужа.
Сейчас князь был ужасно занят, чем-то озабочен, и они существовали в этом огромном доме порознь. Может, и к лучшему, но лежа в постели – в той самой постели! – Анжелика чувствовала, как тоскует по нему.
Словно отзываясь на её мысли, голос князя окликнул её. Девушка резко обернулась. Увидела Адама, и глаза их на миг встретились. Чернота его взгляда поглотила без остатка её синеву. Неверный солнечный свет проникал сквозь витражи, изображающие святых – святого Станислава, покровителя Польши, Святого Ежи, поражающего копьем извечную змею язычества, Святого Михала, с крыльями за спиной и мечом огненным, Пресвятую Деву, осеняющую своим благословением праведников.
Адам присел рядом с ней.
– Ты помнишь моего отца? – спросила княжна, глядя не на него, а на золочёный алтарь, на котором висел крест с Распятым. Скульптор очень натуралистично изобразил раны на теле Христа.
– Он был моим первым и последним другом.
– А как же Александр? Разве он не твой друг? – она вдруг вспомнила облик императора, непристальный взгляд его светло-голубых глаз – он очень походил на архангела Гавриила, изображенного на фреске слева от алтаря.
– Русский царь сам выбирает себе друзей, – мрачно проговорил Адам Чарторыйский. – Не спрашивая их на то мнения. Я его друг. Но он никогда не был моим другом. И скоро он в этом убедится.
– Что ж, очередное восстание? – спросила Анжелика.
– Тебе это рассказала мать, да? – голос Адама был злым и насмешливым. – Нет. Зачем восстание? Я просто хочу дать ему понять, что дружба – по крайней мере, то, как я понимаю её – не просто переливание из пустого в порожнее этих дурацких слов о Конституции, равенстве и братстве. Не только игривые беседы о дамских прелестях. Это ещё и выполнение обязательств. И обещаний.
Девушка выжидательно смотрела на него. Адам продолжал, и голос его гулким эхом раздавался под сводами церкви:
– Он с самого начала не должен был идти в этот поход. Не должен был давать этого сражения. Я создал целую систему. Я давал ему полезные советы, и, если бы он последовал им, то сейчас всё было бы замечательно. Наша Отчизна могла бы надеяться на свободу и объединение. Но… таковы последствия его вероломства. И неограниченной власти.
Анжелика смотрела на него понимающими глазами и разделяла его негодование. Потом спросила:
– А если бы Польша была единой как раньше – не сейчас, но когда-нибудь – отдал ли бы ты ему свою корону?
– Не думаю, – произнёс Адам. – Но этого уже не случится никогда.
– Почему?
– А всё кончено. Сражение проиграно. Союзники потеряны. Далее французы примутся за Пруссию. Русские могут бросать сколько угодно пушечного мяса навстречу армии Бонапарта – следующую войну они всё равно не выиграют. Варшаву, в итоге, займут французы. Их император воспользуется шансом объявить себя освободителем Речи Посполитой. И наш народ его, естественно, поддержит. Если русские попытаются вмешаться после того, как Польша окажется под протекторатом Франции, то получат повторение Девяносто четвёртого года. Свои костюшки найдутся, – он холодно усмехнулся. – И я не знаю, что теперь делать.
