Остин, прижавшись к сиденью, напряжённо вглядывался в пустоту, расстилающуюся внизу, но там царила лишь бесконечная чернота, словно застывшая ночь, поглотившая все краски. Он придерживал лампу между колен; маленький огонёк внутри дрожал, чувствуя, что они парят в безбрежности. Мальчик, поглаживая лампу по стеклу, старался успокоить огонёк, но его собственная тревога, как стая птиц, хлопала крыльями в груди. Лумп смотрел вверх, в такую же тьму; по сторонам продолжались извилистые стены лабиринта, уходящие ввысь, теряясь в мраке. Бесконечно высокие стены, без конца и края.
Бопс управлял судном как опытный пилот и прорезал тьму самолетом. Временами на их пути вставали гигантские книжные полки, выросшие из ниоткуда, или гирлянды из потухших лампочек, которые свисали с потолка, некоторые иногда мигали, подавая сигналы из глубин чернильной ночи.
– А зачем висят гирлянды? – спросил Остин, не в силах отвести взгляд от странных украшений; он пытался разгадать таинственный шифр миганий. – И я заметил фонари, которые торчат из книг. Они тоже изредка мигают.
– Время здесь не властно, и стрелки часов навсегда остановились на полуночи, – перекрикивал Бопс гудящий мотор. – Но есть моменты, когда великое полуденное солнце проливает свет на наш край, когда мир на мгновение становится иным. Ты сам увидишь, если дождёшься того момента, если будешь достаточно терпелив.
– И долго ждать? – спросил Остин.
– Ну вот, ты уже нетерпелив. Какая же ты заноза. Ладно… Бывает так, что несколько человеческих жизней можно прождать появление солнца, но чаще можно увидеть искры света. Они как метеоритный дождь, их не распознать глазами, но если они попадают в лампочку, то она вспыхивает на мгновение, как и твоя искра, – ответил Бопс. – Я знал тех детей, которые ждали свет и состарились здесь, в лабиринте.
Слова Бопса обрушились на Остина, как холодная волна. Дети здесь остаются, потому что они этого хотят? Если он не найдёт сон, то тоже останется здесь ждать прихода дня? Такая идея сдавливала живот до тошноты. Он должен во что бы то ни стало найти сон, иначе никогда не увидит маму, никогда не вернётся в родной дом.
Ветер свистел в ушах, обдувая их ледяным дыханием, но, несмотря на это, становилось теплее, словно они пересекали невидимую границу между климатическими поясами. Остин никогда прежде не летал, и теперь, ощущая свободу полёта, его охватывал трепет: он превратился в птицу, парящую над землёй. Всего лишь пара сотен метров отделяла их от ковровой поверхности, но там было темно, и казалось, что у этого мира нет крыши и дна, что он простирается до самых границ вселенной. Всё здесь не имело конца, кроме времени и света. Как же тогда жить в бесконечном тёмном безвременье? – этот вопрос эхом разносился в его сознании. Жить здесь – значит умереть для реального мира. И здесь для него всё будет повторяться, циклично, он будет существовать в вечном гипнозе, поддавшись призрачным грёзам, блуждая в бесконечном лабиринте.
Остин не боялся высоты; его лишь пугало, когда крылья самолёта задевали массивные книжные полки-исполины, выраставшие из тьмы, и тогда во мрак сыпались книги листопадом. Самолёт начинал трястись, крениться, пытаясь обходить препятствия, но Бопс не терял уверенности и поворачивал руль, закладывая крутые виражи. Однако пространство вокруг них сжималось и расширялось так быстро, что уследить за этим было невозможно. Остин изредка слышал плохие слова от капитана, смешанные с гулом. Он не понимал их значения, они звучали грубо, но в их ситуации вполне подходящими. Бопс продолжал ругаться то ли на дорогу, то ли на себя, и мальчик чувствовал, что пилот на грани нервного срыва.
