Читать онлайн Александр Вегнер - В полярной преисподней

Фильтрация

Из проверочно-фильтрационного пункта в Торгау Александра Майера отправили в один из проверочно-фильтрационных лагерей1 на севере России, что было плохим знаком – в такие лагеря отправляли обычно лиц, подозреваемых в сотрудничестве с врагом.

Была глубокая осень. Над землёй висело тяжёлое, многослойное небо с нижними растрёпанными белёсыми облаками, торопившимися на юг под плотным тёмно-серым покровом, сгущавшимся на горизонте в свинцовую синеву. И постоянно шёл дождь, то в виде гонимого ветром тумана, то всё вокруг скрывавшей занавеси. Из зарешёченного окна было видно тоскливое поле до самого горизонта, с мокрой ржавой травой и проторённой в ней дорогой, поднимавшейся вдали на высокую насыпь шоссе. По шоссе ехали машины: чаще всего трёхосные «студебеккеры», реже наши полуторки с прямоугольными кабинами, ещё реже легковушки. С другой, более весёлой стороны лагеря был расположен небольшой город, но заключённые видели его только во время прогулок, с которых возвращались в камеры мокрыми и замёрзшими.

Сашку вызвали на допрос на другой же день его прибытия в ПФЛ.

Его следователя звали Чолобов. Ему было лет тридцать, у него были светлые курчавые волосы и выпуклые, немного косящие глаза. Кроме этого ничего примечательного в нём не было, но и этого было достаточно, чтобы запомнить его на всю оставшуюся жизнь.

– Ну что, гражданин Майер Александр Эдуардович, приступим к работе? – сказал он, когда Сашка ответил на все формальные вопросы, положенные в таких делах. – Результатом нашей работы для вас будет жизнь или смерть… – Он внимательно посмотрел на Сашку.

А тот почувствовал, что под ложечкой у него противно засосало.

– Впрочем, возможно что-нибудь среднеарифметическое между этими величинами: например, двадцать лет лишения свободы. Как вы на это смотрите?

– Разумеется, плохо.

– Ага, плохо значит! Ну тогда расскажите нам, как вы сдались в плен.

– Я не сдавался в плен.

– Так-так… И как же вы в нём оказались, если не сдавались?

– Меня сдали в плен.

– Во как! Ооочень интересно. Первый раз слышу такую версию! И кто же вас сдал?

Майер пожал плечами:

– Кто сдал, мне неизвестно. Под Могилёвом наш артиллерийский полк вырвался из окружения. В последнем бою я подбил танк. Я полагал, что за это представляют к награде, но не тут-то было! Вместо этого меня и всех оставшихся в живых немцев–красноармейцев вызвали к командиру полка и зачитали приказ о нашем разоружении и отправке в тыл. Но в то время Могилёв уже был окружён и никакого тыла не было!

– Угу… И за что же вас разоружили и отправили в тыл? Ведь во время военных действий просто так не разоружают.

– Наверное мы не внушали доверия.

– Почему же вы не внушали доверия?

– Я предполагаю, потому что мы немцы.

– Так-так. А вам не приходило в голову, что недоверие к вам основывалось не на пустом месте?

– Я не понимаю о чём вы говорите.

– Я вам объясню. Наши чекисты провели спецоперацию по выяснению настроений и, скажем так, степени преданности немцев Поволжья Советской власти, правительству и, шире говоря, всему нашему народу. Колонна переодетых в немецкую форму красноармейцев несколько дней появлялась в различных районах республики, и ни один, слышите, ни один житель не сообщил о появившемся враге советским властям! Что это если не измена? Вы, наверное, уже слышали, что наше правительство приняло превентивные меры и выселило всех жителей бывшей республики немцев Поволжья в восточные районы страны, а саму автономную республику ликвидировало?

– Да, слышал. Я бы тоже не сообщил никому о колонне немецких войск на восточном берегу Волги. Я подумал бы так: «Если я вижу немцев, то уж подавно их видят те, кому по долгу службы положено их видеть!» Откуда взяться немцам за Волгой, когда фронт стоит на Днепре? Я предположил бы, что меня проверяют не на преданность, а на умение держать язык за зубами и не быть паникёром.

– Гм… Но мы отвлеклись… Итак, вас разоружили и отправили в тыл. Что было потом?

– Нас повезли в Могилёв.

– Кто повёз?

– Сопровождал нас младший политрук Матвей Арютов. Сначала он привёз нас в солдатскую столовую пообедать. Мы ещё не приступили к обеду, как начался авианалёт, и рядом со столовой взорвалась тяжёлая бомба. Обед наш оказался на полу.

– Что было на обед?

– Борщ.

– Вкусный?

– Какое это имеет значение, если мы так и не пообедали.

– Угу… Ну и дальше что?

– Политрук отвёл нас в пустовавшую школу и ушёл за инструкциями что с нами делать. Вернувшись, сказал, чтобы мы не высовывали носа, так как немцы высадили десантников, переодетых в красноармейскую форму. Нашим приказано в плен их не брать, и уничтожить на месте. А мы в красноармейской форме, с немецким акцентом – вылитые диверсанты. Он нас предупредил и ушёл. Больше мы его не видели.

– Бросил вас?

– По-вашему, бросил, а, по-моему, сдал в плен.

– Гм… Объясните.

– Разве разоружить солдата и отправить в окружённый врагом город не есть сдача его в плен?

– Это не вам судить! Итак, вас привезли в Могилёв и бросили. Что вы делали дальше?

– Посидели без еды. Очумели от неизвестности, и тут нам повстречался один майор. Фамилия его Быстрицкий. Он нам поверил, поставил на довольствие, потом выдал оружие. Мы участвовали в боях за Днепровский мост. В конце июля гарнизон Могилёва, и я в том числе, попытался вырваться из города. Большинство наших солдат погибло, группу, в которой был я, полностью уничтожили. Это было на западном берегу Днепра. Там, в лесу, я похоронил своего друга Давида Губера, и оказался в лесу за городом один. Стал думать, как быть дальше. Решил переправиться на восточный берег. Переплывая Днепр, чуть не утонул.

– Вы прорывались из Могилёва на запад? Странно!

– Прорыва на запад немцы ждали меньше всего. Предполагаю, что наши командиры рассчитывали на эффект неожиданности. Но колонна напоролась на немцев. Не знаю, возможно случайно. Нас расстреливали в упор. Мало кому удалось прорваться.

– Итак, ты остался один. Оружие, конечно, бросил?

– У меня была винтовка, но не было патронов.

– Ну конечно, конечно! Так все говорят.

– Моё дело рассказывать, как было, а ваше верить или не верить.

– И что же ты солдат без оружия стал делать дальше?

– Стал искать дорогу к своим.

– И как же ты её искал?

– Сначала хотел пробираться прямо на восток. Потом решил спуститься на лодке по Днепру к Киеву.

– Вот как?! Почему к Киеву?

– Я был уверен, что Киев не сдали и хотел присоединиться к какой-нибудь части.

– Откуда же ты взял лодку?

– Она лежала на берегу.

– Допустим, что я тебе поверил.

– Я умирал от голода. Увидел какое-то село, решил зайти и попросить хлеба на дорогу.

– И как? Не дали?

– Когда шёл к селу по открытому полю, меня заметили немецкие кавалеристы и задержали. Потом пригнали в лагерь для военнопленных в Луполово. Там нас не кормили, почти не давали воды. Мы начали умирать от голода. Нас умерло очень много.

– Сколько?

– Это невозможно посчитать.

– Как же ты остался жив?

– Немецкий офицер, ярый нацист, может сошедший с ума от нацизма, сказал, что пленные останутся в лагере на всю зиму под открытым небом и сдохнут от голода и холода. Но он не допустит, чтобы немец сдох, как собака и предложил мне выбор: вступить в рабочий батальон или…

– Что или?

– Или он сам меня расстреляет.

– И ты согласился пойти в батальон.

– Рабочий батальон не воевал против своих.

– Но помогает воевать врагу.

– Если не нас, немцы заставили бы делать эту работу местное население.

– Понятна отговорка! Ну что, Александр! Как ты попал в плен, я понял. Завтра мы поговорим о том, как ты себя вёл в плену. Подожди, я допишу протокол.

– На, прочти, – сказал он, закончив писать.

Майер прочитал.

– Всё верно?

– Верно.

– Тогда напиши: «С моих слов записано верно» и распишись.

Майера вызвали на допрос через два дня.

– Итак, – сказал Чолобов, – тема нашей сегодняшней беседы твоё поведение в плену. Для начала ознакомься с этим документом.

Следователь протянул Майеру лист бумаги.

– Что это?

– Это показания бывшего красноармейца №-ского кавалерийского полка Трушкина Ивана Алексеевича.

Александр прочитал следующее:

«С октября 1941-го по май 1942-го года я находился в составе рабочего батальона, который был задействован немцами на строительстве оборонительных сооружений. Среди знакомых мне пленных Красной Армии могу назвать Майера Александра, немца по национальности. Отчество вышеназванного лица мне не известно. В плену Майер проявил себя с наихудшей стороны. В декабре 1941-го года в деревне Алёшкино я жил с ним на квартире, вернее в погребе, гражданки Вороновой. Майер имел постоянные контакты с немецкими солдатами, которые часто приглашали его в дом для совместного пьянства. Из дома в погреб он возвращался всегда нетрезвым и агрессивным. Мы имели благоприятные возможности для побега, так как нас никто не охранял, но вышеозначенное лицо выступало категорически против и в злобном тоне угрожало мне и моему другу сержанту Петрову, что донесёт о нашем намерении врагу. Какие сведения передавал Майер немцам мне неизвестно. Но несомненно, что его взаимоотношения с ними были очень любезными и добродушными».

– Что ты, Майер, скажешь на это?

– Это неправда, гражданин следователь! Во-первых, Трушкин врёт, что он хотел бежать вместе «со своим другом сержантом Петровым». Петров, как и я, был категорически против побега, потому что в этом случае немцы казнили бы гражданку Анну Власьевну Воронову и её дочь Любу.

– Откуда ты знаешь, что они бы их казнили?

– Староста при нас сказал Власьевне: «Смотри, если они убегут, тебя с Любкой повесят».

– Угу… И вы с Петровым решили никуда не убегать?

– Конечно. Во-первых, мы бы далеко не убежали в такие сильные морозы, которые тогда стояли, и в такой худой одежде, которая на нас была, а, во-вторых, мы не хотели подвести под петлю наших хозяек.

– Угу… А о Трушкине что можешь сказать?

– Кроме того, что он дурак, ничего плохого. Я, кстати, слышал, что уже подо Ржевом он и Петров бежали, но Петрова убили, а его немцы поймали, избили и, вроде, отправили в Германию в концлагерь. Но это не точные сведения. Мне рассказали, не называя их фамилий, но по описанию, это были они.

– Кто тебе рассказал?

– Тоже служивший в нашем батальоне. Имя Максим, а фамилию не знаю. Не одному мне рассказывал, между прочим. Но, выходит, Трушкин остался жив, раз дал на меня показания.

– Выходит, остался. Ну а об этом Максиме что можешь сказать?

– Ничего не могу. Наша встреча была мимолётной. Буквально через пять минут он ушёл, и больше я его не видел.

– Угу… Ну а теперь перейдём к твоим взаимоотношениям с немецкими солдатами в Алёшкино. Как ты с ними познакомился, какие установил отношения, передавал ли им информацию, если передавал, то какую? Нанесли ли твои действия вред нашему народу. Если такой вред был, советую рассказать, какой именно, помня, что чистосердечное признание облегчает вину и будет учтено при вынесении приговора. Кстати, начни со знакомства с офицером из луполовского лагеря. С какой стати он принял участие в твоей судьбе?

– Я много думал об этом. В этих знакомствах скверную роль сыграла моя страсть к театральным эффектам. Я в Марксштадте играл в студенческом театре…

– Не в Марксштадте, а в Марксе! Ну ладно, продолжай.

– Может оттуда идёт эта страсть. В первые дни нашего пребывания в лагере, этот офицер наблюдал за тем, как немцы раздавали еду нашим военнопленным. Они кидали перед ними гороховый концентрат в грязь как животным. Этот офицер смотрел на голодных людей, дерущихся за еду, с презрением и гордостью сверхчеловека. Я не бросился за едой, и стал смотреть на него с таким же презрением. Он спросил меня, почему я не ем. Я ответил ему, по-немецки, что так кормят зверей, а я не зверь, а человек. И этим ответом я ему понравился, хотя хотел сказать совсем другое: что у нас тоже есть своя гордость, что презренья достойны не те, кто доведён до такого состояния, а те, кто их довели. Но он оказался бóльшим нацистом, чем я мог предположить. Он сказал, что немец не имеет права сдохнуть от голода как собака. Он собирался убить меня немедленно, если я откажусь вступить в рабочий батальон. В чём тут его участие ко мне?