– Гм… Так себе объяснение! Но, допусти, допустим… А как ты свёл дружбу с немцами в Алёшкино?
– То же самое. Захотелось ошарашить одного из них.
И Майер подробно рассказал следователю историю своих взаимоотношений с Фрицем Вестенфельдером и теми, кто жил в доме Анны Власьевны.
Когда он замолчал, Чолобов сказал:
– Я спрашивал, сообщал ли ты противнику какую-либо информацию.
– Какую информацию я мог им сообщить?
– Я не знаю. Допустим о разговорах между служившими с вами в батальоне, в частности с Трушкиным.
– Этого никогда не было. Наоборот, я добыл важную информацию для нашего командования.
– Что ты говоришь?! Да ты, я вижу, мастак на выдумки!
– Я вас понимаю, в это трудно поверить, но это правда. Этому есть свидетель, хотя… Война, и столько времени прошло. Может, её и в живых нет.
– Кто же этот свидетель?
– Дочь нашей хозяйки Люба Воронова.
– Гм… Хорошо, что ты понимаешь, что твоё заявление выглядит уж очень неправдоподобно.
– Но вы ведь можете спросить её. Лишь бы она была жива!
– Я понимаю, что ты пытаешься затянуть следствие, но мы проверим эту версию. Итак, что такое ты передал нашему командованию? Как передал?
– Это было незадолго до католического Рождества. Я подслушал разговор немецких солдат. Они говорили, что русские высадили в Алёшкинском лесу парашютистов, и что завтра придётся идти ловить их. Они дрожали от одной мысли, что в такой мороз надо куда-то идти. Я подозревал, что Люба как-то связана с партизанами, и сообщил ей, что утром немцы отправятся в лес, на поиск наших парашютистов. Она сначала не поверила, но деваться ей было некуда. Она решила рискнуть и поверить мне.
И Майер рассказал, как он добыл Любе пропуск, как она успела предупредить наших, как немцы вернулись из своей экспедиции с носом.
– Гм… А что? Если то, что ты рассказал, подтвердится, это значительно облегчит твоё положение. Я, пожалуй, отправлю запрос в Алёшкино. Если Любовь Воронова жива – твоё счастье. Ты пойми, Александр, я ведь не ставлю задачу подвести тебя под монастырь. Виноват – будешь отвечать по полной программе, имеешь заслуги – будет учтено.
И Майер стал ждать ответа из Алёшкино. Дни шли за днями, уже и снег лёг на широкое поле, а ответа всё не было. За это время Александр рассказал следователю и о боях подо Ржевом и повторной встрече с Фридрихом Вестенфельдером; о его гибели, о своём ранении и отправке в Германию, об отказе подписать «Лист фольксдойче», о том, как он встретил фрау Вестенфельдер, и как разрывался между стремлением домой и нежеланием оставить беременную жену. Но он чувствовал, что все эти рассказы ложились скорее на чашу весов с обвинениями. И он видел, что эта чаша стала перевешивать.
В эти дни его охватило отчаяние. Сначала это был страх смерти. Он представлял себе свой расстрел: выстрел и удар пули, потом смерть. Смерть он представить себе не мог – это было что-то неуловимое, неясное. То ему казалось, что просто погаснет свет в глазах, то мерещилось падение в бездну. Когда он думал о смерти, на него наваливался ужас. Несколько недель он не мог спать, и целыми ночами лежал в холодной камере в исподней рубашке, намокшей от жаркого пóта. И вдруг ему всё стало безразлично.
«Ну и что, что меня убьют? – думал он. – На войне погибли миллионы, ну я ещё погибну в придачу. И что? Мир не потеряет абсолютно ничего. Что я потеряю? Страхи, боли, унижения… Что приобрету? Покой, вечный покой. Небытие… Как оно желанно. Как прекрасно не быть! Ведь смерть всё равно придёт. На двадцать, тридцать, сорок лет позже, но какая разница? Что будет в эти сорок лет? Ничего хорошего. Только новые страдания и переживания».
