Было здесь что-то, неуловимо отличное от Запада, чего я до сих пор не взялся бы описать с точностью. Вроде все те же пыльные дороги, трактиры, даже пейзажи. Южная, истерзанная солнцем земля, камни и каньоны, горы и небо, на котором не встречалось и крошечного облачка. Тени хищных птиц, неторопливая возня мелкой живности в редких, опаленных солнцем кустах и невысокой, желтоватой траве. Воздух пах раскаленной каменной крошкой, ветра кидали в лицо песок и не приносили прохлады. Каждое дерево на пути, кривое, странно изогнутое и с редкой листвой, я встречал, словно личный праздник, так невыносимо было находиться в седле под солнцем. Мы делали привалы куда чаще, чем раньше, едва заслышав звон ручейка или завидев спасительную тень, а Марзок частенько наматывал мне на голову влажную ткань или укрывал от пекла плащом. И все-таки это место, такое жестокое к случайным путникам, было мне стократ дороже Запада с его густыми лесами.
Все дело в людях. Они улыбались, встречая нас, с любопытством выспрашивали о путешествии, перешучивались и перешептывались с хитрым прищуром, в котором не было ни настороженности, ни угрозы. Даже Марзок здесь оказался спокойней, будто сам Восток действовал на него умиротворяюще. В деревнях, где мы останавливались на привалах, я играл с местными детьми, а женщины, присматривающие за нами, частенько утаскивали меня в дома, чтобы накормить или напоить молоком вместе со своими чадами. Марз пытался возмущаться, но на него смотрели так строго, что даже у такого сурового воина, как он, не оставалось шанса на возражения. Я попробовал здесь виноградный сок, а сами тяжелые гроздья с лопающимися от зрелости ягодами мы с новыми приятелями частенько обирали под неодобрительное ворчание местных жителей. Какое-то доброе, безобидное ворчание, словно эти люди прекрасно помнили, как давно крались под палящим солнцем к винограду сами, и эти воспоминания были им дороже пары десятков ягод. Теперь я понимаю, что на территориях Дома Хэйлед просто нет настолько бедных деревень, чтобы не суметь простить детворе крошечную шалость, а Нити вполне позволяют вырастить довольно урожая, чтобы прокормить семьи, продать, и вопрос лишь в том, чтобы труд не пропал даром. Тогда, после Запада с его мрачными окриками, с тяжелыми взглядами и общей осторожностью, граничащей с недоверием, происходящее казалось мне чудесной сказкой, из которой я не желал возвращаться в реальность.
В трактирах я слушал музыку настолько изящную и завораживающую, что перехватывало дух. Здесь, в полутемных помещениях после яркого дневного света, в какой-то неестественной прохладе, к нам не относились с таким бешеным раболепием, как в тавернах в начале пути. Даже кланялись, казалось, совсем иначе – с уважением, да, но без этой слащавой преданности, которую старались изобразить с таким рвением, что и пятилетний мальчик понимал, что в ней нет ни капли искренности. Там, на Западе, со взрослыми всегда говорил Марзок. Здесь хозяева дружелюбно спрашивали меня, чего я хочу отведать, что, честно признать, доставляло удовольствие и заставляло чувствовать себя с окружающими на равных. Конечно, они ни на мгновение не забывали, что перед ними ребенок, пусть и маг, и смотрели даже с умилением, с веселыми улыбками. Только вот я все ярче понимал фразу Марза о том, что Восток – моя семья. Да, я был маленьким, незначительным для них, поводом усмехнуться, передышкой от тяжелой работы. Но я ни на секунду ни сомневался в своей безопасности, в дружелюбии этих людей, в их искреннем желании помочь путнику с ребенком в таком тяжелом для путешествий месте. Марзок не давал мне усомниться – своими спокойствием, смехом, так резко контрастирующими с настороженностью и опаской на Западе. Тем, что отпускал меня играть с детьми или с женщинами в их дома, лишь после ворчал и, преодолевая ярое сопротивление, платил хозяйкам за гостеприимство и мои обеды.
