Но что-то было не так в этот раз. Что-то внезапно изменилось в природе. Незаметно поменяли направление какие-то магнитные потоки, что ли. Не то ветер стих, будто затаился, и не было слышно привычного скрипа высоченных стволов на морозе. Не то небо вдруг как-то посерело, заставляя сереть и белый снег на нетронутых полянах. И от навалившейся тишины вдруг стало закладывать уши. Или, напротив, не тишина была вовсе тому причиной, а возникший где-то в глубинах леса неясный еще гул, который нарастал, будто приближаясь. А может быть, и не в лесу этот гул зародился, а в глубинах земли, в недрах ее – как судорожный спазм живой планеты, как возмущение, адресованное тем, кто пришел ее беспокоить.
– Алексей Николаевич, – с тихой тревогой позвал Рукавишников, – вы что-нибудь чувствуете?
Сапожников оглянулся. Как и все, кто в эту минуту находился на делянке, он ощутил внутри себя прилив какого-то необоснованного беспокойства. Но не успел ответить Игорю, его перебил крик Ушумова.
– Эй, мужики! Сматываться надо! Шайтан проснулся! Горе будет! Я же говорил Дочкину!
И тут же налетел такой шквал, что не только голос бурята потонул в нем, но и встревоженные голоса всех, кого стихия застигла врасплох. В одно мгновение, будто разъярилась природа – вздыбилась, откуда ни возьмись, поднялась исполинской стеной жестокая вьюга, сбивавшая с ног всякого, кто вздумал спасаться бегством, кто пытался оказать сопротивление. Ветер не свистел, и даже не стонал – он выл звериным воем, от которого холодело все внутри. Сплошное месиво из снега и древесных опилок, будто торнадо, носилось по лесу, унося с собой топоры, лопаты, пытаясь подхватить и жонглировать горсткой беспомощных людей. И сквозь этот жуткий рев стихии откуда-то издалека доносился отчаянно-тревожный бой железной колотушки об рельсу.
Там, всего в какой-то сотне метров отсюда, прапорщик Дочкин, отдавший приказ немедленно покинуть лесосеку, орал что-то в мобильный телефон. Ничего не разбирая в шуме и треске эфира, он думал, что начальство хотя бы услышит его самого, и поймет, что на участке лесоповала происходит что-то неординарное. Тем временем Мишка Дымо умудрился завести движок «воронка», и теперь охранники отчаянно вталкивали в кузов машины всех, кто бегом или ползком возвращался из лесу.
– Давай быстрее! – с истерическими нотками в голосе кричал сержант Левченко. – Сейчас дорогу как заметет, всем трындец настанет! Сдохнем все из-за вас, суки!
Он пинал ногами и с каким-то особенным азартом бил в спину прикладом своего автомата тех, кто подбегал к машине и взбирался по скользким ступенькам в кузов.
– Ну, что – все? – крикнул Дочкин.
– А хрен его знает! – ответил Левченко. – Кажется, все. Эй, там, посчитайтесь сами!
– А если и не все – хрен с ними! Некогда нам ждать! – сказал Дочкин. – Полезай в кузов, я в кабину. Дергаем отсюда!
Он вскочил на подножку «Газона», распахивая дверь на ходу.
– Мишка, гони! Давай, жми на педали!
В полумгле, с зажженными фарами «Газон» потащился прочь. Позади него продолжала куражиться и бесноваться стихия.
* * *
Сапожников открыл глаза и испугался темноты. Ему показалось, что наступила ночь, а он не заметил ее прихода. Будто целый отрезок жизни прошел мимо его сознания. Будто он сам, Алексей Сапожников, на какое-то время выпадал из бытия. Он поморгал, пытаясь сфокусировать зрение. Так и есть: прямо перед лицом находилась снежная стена, сквозь которую пробивался слабый свет – то ли от фонаря, то ли солнечный. Он попробовал пошевелиться, удалось вытащить из-под себя левую руку. Рука замлела. Сапожников с трудом протянул ее перед собой и почувствовал, как ладонь с рукавицей погружаются во что-то мягкое. Он с осторожностью потрогал снежную преграду – и она осыпалась, открывая перед глазами пленника темно-коричневый сосновый ствол.
