Читать онлайн Реми Медьяр - Девиация

Тонкая полоска вспыхнула на секунду и тут же растворилась в черноте ночного неба. Две пары глаз пытливо искали следующий метеор, врывающийся в земную атмосферу. Это будоражило юные сердца, которые только-только начали познавать мир во всей его широте и вдруг наткнулись на ужас бездны космоса, столь необъятного, что врывающиеся в маленькую Землю и тут же сгорающие метеориты заставляли задерживать дыхание, при каждом слабом блеске в небесном куполе. Там что-то было, живое, неживое, неважно. Пока здесь, на планете, копошились люди, жили свои коротенькие людские жизни, миллиарды, триллиарды космических объектов двигались, менялись, взрывались, рассыпались и плавились и, наверно, ещё много чего делали такого, о чём маленькие дети и подумать не могли.

– Тогда я не боялась темноты, – тихо говорила Рут, перебирая складки больничного халата. – Мне было шесть, чуть больше шести. Брату восемь, и каждую летнюю ночь, когда отец, набуянившись от хмеля, засыпал, а мать запиралась в комнате и плакала, мы уходили на двор, потом за барак и взбирались на крайний гараж в поселке, чтобы посмотреть на звезды. – По обветренным губам поползла улыбка. Рут была не здесь, не в этой бледной и холодной психиатрической лечебнице на Кузьменкова, а среди пряной полыни; шла в неудобных рваных шлепанцах следом за братом, чтобы взобраться на гараж и посмотреть на эти самые на звезды. – Их было так много, и мне всегда казалось, что каждую ночь их становится больше, и иногда я переживала, что их станет слишком много и они все упадут на нас и раздавят. Меня, маму, папу, братишку и весь наш поселок Пригорный.

Почти всегда они проходили через кусты полыни молча, чтобы не разбудить соседского пса. Он сидел на цепи, но дети всё равно его боялись, потому что слышали рассказы о том, как Рекс сорвался с цепи и покусал соседа Тольку-рыжего. Рут шла среди высокой сизой полыни, как по лесу. Вокруг стоял знакомый терпкий аромат, который, по рассказам бабули, отпугивает комаров. Рут готова была поспорить на этот счет и показать красные точки по всем ножкам и ручкам, расчесанным в кровь, но брат сказал не показывать, а то больше не пустят смотреть на звезды.

– Мы просто посмотрели какой-то глупый американский фильм про космос, даже не научный ни разу. – Рут усмехнулась и погладила пальчиками экран телефона; высветилось время и дорожка записи диктофона. Совсем мало набежало, ещё меньше было сказано, больше молчалось. Она вздохнула и продолжила: – Я была уверена, что инопланетяне прилетят и я их увижу. Нет, брат мне этого не обещал, конечно, я просто сама по себе была убеждена, что если в небе так много звезд, многие из которых, по словам мамы, планеты такие, как наша, то кто-то обязательно к нам прилетит. Я всегда была терпеливой девочкой, терпела комаров, терпела, когда папа по пьяни путал двери и мочился у нас в детской, и терпела, что инопланетяне не летят. Они ведь тоже существа занятые, наверно, у них тоже кто-то в запое, и денег нет свои тарелки починить, вот и не летят, но прилетят. Ведь так не бывает, чтобы не прилетели.

Две маленькие тени полезли по забору, а с него перебрались на скособоченную крышу крайнего гаража. Где-то далеко залаяла собака. «Это не Рекс», – подумала Рут и уцепилась за ладонь брата. Разница в возрасте у них была небольшая, но рука Давида казалась Рут огромной и самой надежной в мире. Этой рукой Давид прикрывал глаза Рут, когда отец особенно расходился, этими ладонями закрывал её маленькие ушки, когда родители скандалили за стеной. Рут бегала за ним точно хвостик, но не осознавала самого чувства привязанности, только четкое понимание, что так должно быть, и Давид был с ней в этом молча согласен. Они не нежились, как другие братья и сестры, их отношения походили больше на деловые, где они выживали, держась друг за друга, но не давая волю чувствам. Чувства – это шумно, громко и страшно. Давид был не менее терпеливый, чем Рут, только ко всему прочему он слишком рано вырос и давно нес ответственность и за себя, и за Рут, и даже за мать.

– Мы садились на самый краешек, но Давид всегда проверял, не слишком ли я близко сижу. Темно было, жуть, особенно в безлунные ночи. Темно, холодно, и комары кусали так, что я потом неделями чесалась, но мать тогда была в депрессии, в самом её пике, так что за нами никто не приглядывал. Никто даже не замечал, что нас ночами нет дома, не то, что говорить о комариных укусах. Маму забрали в начале осени, как раз после Персеид.

Небо мелкой строчкой рисовалось метеоритами. Рут разинула рот, не в силах сдержать эмоции. Давид смотрел то на небо, то на сестренку и не переставал улыбаться. Ничто так не вдохновляет, как шок в глазах близкого, особенно шок приятный.

– Тогда я не знала, что это называется метеорный поток Персеиды. Для меня это было явление самого космоса, знак лично мне. Я помню, что вцепилась в руку брата обеими руками от волнения и просидела так до самого утра. Знаете, когда так много чувств внутри, что тело не может препятствовать их выражению. Особенно это хорошо видно на детях. А теперь по мне, наверно, ничего не видно. – Голос стих, где-то вдали мерно шаркали тапочки, кто-то шел к посту медсестер. Рут потянулась рукой к телефону, но шедший вдруг замер и свернул куда-то в дверь.

«Сергей Геннадьевич пошел курить, как по часам», – подумала Рут и убрала руку с телефона. Тусклый белый свет экрана напоминал ей о первом её фонарике – подарке пьяного отца, когда она ещё смелая и маленькая сбегала из дома за поселок, чтобы смотреть на небо и ждать инопланетного визита. Все думали, она станет астрономом, а Рут стала психиатром.

– Чем больше человек становится, тем больше он боится. Я ничего не боялась, кроме Рекса и пьяного отца. Даже не отца, а того, что он может натворить дел, как говорила соседка. Я привыкла, что он ругается и кидается в драку, захмелев, я даже привыкла к слезам матери, ведь это было нормой в семье, так что эти вещи меня не пугали. А вот черная немецкая овчарка Рекс была делом непредсказуемым и потому страшным. Остальное казалось стабильным. Стабильная разруха в поселке, стабильная нищета и легкий голод. Стабильное не может пугать и не могло тогда, потому что казалось незыблемым. Теперь боюсь всего. Мне тридцать два, и я боюсь собственной тени в квартире, потому что знаю, что и это может свести с ума. Незнание – смелость, знание – тревога и страхи до конца своих дней. Хм, а хотела записать приятные воспоминания для Давида. – Она покачала головой. Снова бессонница, ночная смена, и Сергей Геннадьевич, врач-психиатр, тихо шлепающий тапочками в обратную сторону после перекура.

С осенним ветром едва ли может ассоциироваться что-то приятное. Он обрывает листву, взметает пыль, холодит. Это не летний тёплый ветерок, ласкающий волосы, охлаждающий пыл души, но не гасящий его. Осенний ветер, особенно октябрьский, жесток и колюч, не хуже зимнего.

Рут ненавидела осенний ветер и в целом осень. В своем тонком сером пальто она стояла на перекрестке и боролась с волосами, которые ветер трепал со всем остервенением, будто хотел вырвать. Волосы цвета горького шоколада – как когда-то говорила бабуля, – теперь были острижены по плечи и совсем не слушались свою хозяйку. Ничего красивого в них Рут не видела и всё планировала перекраситься, но как-то руки не доходили, и ноги тоже. Она стояла, терпела ветер, прохладные брызги моросящего дождика, и ничего приятного в этом промозглом дне не было и не могло быть. От дурмана ночи, от странных по полярности воспоминаний детства не осталось и следа, если не считать короткую запись на диктофоне.

Она её не слушала. Это казалось излишне романтичным, а с её работой в психдиспансере, в этом собранном из черно-серого лего городе, романтичность была не в чести. Настроение больше не приходило извне, как это было в детские годы, оно вообще не приходило, а потреблялось выписанными самой себе препаратами. Фенибут был легкой альтернативой мнимого счастья. По мнению Рут, счастья вообще не существовало, это выдуманное для доживания слово, выдуманное людьми. Есть просто жизнь и необходимость размножения, планомерного, постоянного и непонятно кем запущенного. Всё вокруг, даже самые тяжелобольные в её отделении, желало размножаться. Реально или метафорично – не играло роли, всё человеческое существо было нацелено на продолжение себя в чем-то живом или неживом, и кто как не Рут мог знать эту жесточайшую и бесчувственную правду.

Но физически Рут размножаться не хотела, за это в их семье отвечал Давид, с которым они уже много лет поддерживали простое, навязанное правилами семьи общение. На мгновение, в предрассветных сумерках перед сдачей смены Рут вдруг подумала, что Давида давно заменил кто-то другой.

«Какая глупость», – процедила она сквозь зубы, вспоминая свою душевную запись в ночи. Ей не вдруг, но окончательно стало ясно, что такие вещи Давида не тронут, скорее всего, он даже не помнит тех дней, которые хвостом яркой кометы остались в памяти Рут.

В шуме мчащихся машин, в гуле миллионного города слышался отдаленный лай собаки. Где-то через пару домов заливался игривым лаем пес. «Наверно, это всё-таки был Рекс», – ни с чего подумала Рут, и зеленый сигнал светофора приказал ей и всем остальным смело шагать на грязно-белые полоски пешеходного перехода. Шлепали по лужам ботинки и туфли, путались под ногами спешащие и нагловатые подростки. Город продолжал жить вопреки тому, что где-то умирали люди, где-то разбивались сердца, где-то в самой дальней комнате психиатрического отделения на Кузьменкова-два сидел, как его звали в шутку, Вещий Олег и выцарапывал свои выдуманные предсказания на стене. Бумагу отрицал, да и людскую речь тоже, но был не буйный и безобидный. Такой же, словно выброшенный на обочину мусор общей жизни, и Рут давно не видела разницы между собой и ним, потому что правильно жить эту жизнь не получалось.

Три года назад в маленькой однушке Рут, как настоящая хозяйка своей судьбы, затеяла ремонт. Верная своим принципам, она довела его до логичного завершения и по плану должна была приходить в уют и комфорт. Три года назад скандинавский стиль был на пике популярности, и никто не спрашивал, нужен ли он вообще или нет.

Теперь белая пустота идеально вылизанной квартиры пугала Рут больше, чем незапертая дверь между блоками психиатрических отделений.

«Цвет яичной скорлупы – создает эффект тепла в помещении».

«Мягкий голубой – успокаивает».

«Минимализм – это европейский стиль».

Минимальная площадь квартиры полностью оправдывала стиль, выбранный Рут, на этом можно было и остановиться, но, спасаясь от зычного слова «информационный шум», квартира стала походить на гладкую полую пещерку с едва заметными выступами углов. Иногда Рут сравнивала этот немой ужас с соляными пещерами, где собирались сомнительного порядка старушки, матери с ярко выраженным помешательством на всякой чуши, лишь бы чушь эта произносилась с уст умудренных див шоу-бизнеса, и дети, абсолютно не заинтересованные в эффекте соляных пещер. Там было также прохладно, пусто и неуютно. Рут вполне могла представить участников соляных схождений в своей квартире, они бы идеально вписались в интерьер, в который она никак своим тощим боком не вписывалась. Квартира была настолько чужая ей, что всякий раз Рут приходила к себе как в гости.